Глеб ПавловскийДиректор Фонда эффективной политики Глеб Павловский поделился с «Полит.ру» своим видением настоящего и будущего российского общества. По мнению политтехнолога, сегодня человека распирает от накопившихся изменений, которые он не способен осознать. И в этом главная причина общественного невроза. Когда же эти изменения уже нельзя будет сдержать, все мы можем оказаться в новом мире, к которому совершенно не готовы.
Глеб Олегович, как думаете, влияет ли сегодня каким-то образом позиция власти, о которой мы говорили в прошлый раз, на общество? Может быть, сейчас, напротив, протестные настроения в обществе рождают какие-то особые изменения, которых мы не наблюдали раньше?
На общество влияют оба фактора, и не очень понятно, какой из них является причиной, а какой — следствием. В каком-то смысле они оба являются причиной друг друга.
Наш политический язык, то есть тот, на котором мы конфликтуем, – убогий. Он не годится для описания даже более простых вещей, чем современное общество, например — конфликтов в Сагре или станице Кущевской. Мы оказываемся в глупом положении людей, которые просто не знают, что делают. Не знают, потому что не обсуждают, а не обсуждают, потому что обсуждения бесполезны. Во всяком случае, мы так решили.
То есть мы сейчас пытаемся обсуждать то, что не в состоянии осмыслить?
Обсуждаем то, что не можем назвать правильно. Естественно, мы ведем взвинченные речи. Количество необсуждаемых изменений далеко превысило способность с ними справляться. Они накапливаются и в качестве подсознания давят на поведение. Поведение невротика, причем тяжелого невротика-социопата, который отвечает на конфликты выдумками и обвиняет в личных трудностях окружающих. Он придумывает врагов и приписывает им планы себя уничтожить. А мы живем на этой свалке фантазий, и пробиваться сквозь весь этот риторический мусор – трудное дело. Поэтому мы просто перебираем одну фантазию за другой.
Наша политика — это политика человека, который однажды проснулся в незнакомом месте, а потом — еще и еще, много раз. Знаменитая русская формула страха — «мы проснемся в другой стране».
И где же, по-вашему, находятся главные точки генерации этого невроза? Что в нашем обществе рождает это необъясненное новое?
Судите о том, что у вас перед глазами. Вот, например дело Pussy Riot, где общественная реакция несопоставима с событием, скудным и, в целом, банальным. Проблемы церкви, дела веры, которым в нашем политическом языке отводилось, скажем честно, ничтожное место, вдруг оказались важней, чем мы думали. Ведь еще вчера считалось неактуальным обсуждать соотношение религии с политикой. Оказалось, мы менее циничные, но и менее светские люди, чем о себе думали. У нас в головах варится крутая каша представлений о «чем-то святом». Еще вчера об этом не говорили,
Общество, церковь и власти заговорили языком пьяного опричника. Одни сладострастно расписывают средневековые казни для девушек из PR, другие повторяют гадости про попов.
Здесь и ответ на вопрос о точках изменений – они загнаны внутрь каждого из нас и заперты в индивидуальном подполье. Человек отключен от доступа к политической реальности, но его фантазии разрастаются, приобретая деструктивный характер. Все, что он способен выдумать, — это что-то или кого-то еще запретить.
Но ведь если у нас каждый человек – центр своих собственных изменений, основанных на некой фантастической сугубо индивидуальной реальности, то получается, что говорить ни о точках генерации, ни о конкретных векторах изменений не приходится: их просто нет?
Это почему же? Описывая свои интересы и конфликты вслух, мы освобождаемся от черных мифов друг о друге. От унылого провинциального самозапугивания. Когда интеллектуалы — кто искренне, а кто за сто баксов от власти, — повторяют бред о «штыках, которые нас охраняют от ярости народной».
Простой анализ русских судебных процессов даст больше, чем социологи России, вместе взятые. Он выявит сетку реальных конфликтов, практику их использования нами и властью, а главное — наш словарь описаний. Целиком негодный, но реальный словарь. Разумеется, я говорю не только о процессах PR, но также о процессе против Кости Крылова, о лондонском процессе Березовский-Абрамович и процессе против дальневосточных партизан.
Есть описание Симоном Кордонским России как сословного общества-государства, где люди живут в искусственных, но бюджетируемых социальных группах-сословиях. В такой системе изменения скрыты и не признаны, они скапливаются внутри человека, как гной. И
Нет ответа в культуре, нет ответа в искусстве, нет ответа в политике и даже в общении. Радоваться такой сложности трудно – она перейдет в частную патологию, и, в том числе, в патологию власти. Слишком сложная внутренняя навигация Путина при отсутствии коллегиального обсуждения действий уже привела его к ряду тяжких ошибок. А привычка системы к путинской центральной роли перешла в политическую манию и выжидание отмашек. Классическая подмена цели средством.
Конечно, эти процессы интенсивно идут скорее в городе, чем в деревне, но идут повсюду. Если посмотреть, даже такие монстры, как Цапок в Кущевской, – не городские, но сложные и современные люди. Куда более сложные, чем их описывают в сериалах. Новая фауна возникает не в тихих депрессивных местах, а, наоборот, на входах в глобальный рынок. Здесь
Люди превращаются в партизан в дебрях собственной социальной реальности. А от партизан всего можно ждать.
Если экономика и рынок – слишком узкий канал, чтобы компенсировать внутреннюю напряженность людей, то что же случится, если сбудутся самые неблагоприятные экономические прогнозы, и очередная волна кризиса накроет страну?
Знаете, «кризис накроет» – это еще одна мантра. Иногда я и сам ее повторяю, чтоб от меня отвязались. Благоприятным сейчас никакой прогноз не назовешь. Но
Мы же не рыдаем, когда за летом приходят холода и снег? Хотя в России и это выглядит катастрофой.
На мир надвигаются холода. Мировая экономика сужается, усложняется и затрудняет выбор стратегий. Усложняет выбор тем, кто стратегию обсуждают, то есть — всем кроме нас. Россия выжидает, завися от мировых рынков больше любой из европейских стран. Но в глобальной экономике мы целиком несамостоятельны. Россия для мировой среды — нечто вроде Ямало-Ненецкого автономного округа. Финансово она полностью несуверенна, что компенсирует пустой похвальбой.
Видимо, это делает наше положение еще более опасным?
В опасное лучше вглядеться. Повсюду в мире идет расстыковка платформ, прежде тесно связанных. Идет разбалансировка политических и социальных порядков, с одной стороны, и экономических порядков – с другой. Тесная связь капитализма с либеральной демократией, установленная после Второй мировой в Европе, служившая для мира мотором модернизации, явно нарушилась. Это прекрасно заметно в Азии, где уже и речи нет, что капитализм приведет к демократическим, по типу европейских, государственным и социальным институтам. Это видно и в странах Латинской Америки, где демократия и бизнес расходятся в разные стороны. Но, я думаю, образец неокапитализма — Россия, где каждая из рыночных и правовых процедур вывернута наизнанку и обращена в силовой потенциал. В сравнении с нами, рабовладельческий капитализм во времена Тома Сойера был более гуманным.
Да, двести лет капитализм прошел в паре с демократией, и вдруг мы видим, что связь эта не была причинно-следственной. Ощущение катастрофы более всех свойственно группе, которую можно назвать мировым средним классом, классом, который слабеет и на наших глазах превращается в «бывших». Как только утратится былая связь капитализма с либеральными институтами, и средний класс перестанет существовать. Ему не найдется рабочего места в новой модели. Средний класс – главный класс-получатель выгод от глобализации. Класс-пенсионер мировых рынков прошлой эпохи, покупатель потребительских игрушек, произведенных в Китае. Теперь этот исчезающий шопинг-класс трепещет перед катастрофой.
Ушло и время России как сборщицы сырьевой ренты с мировой индустрии, обслуживающей средний класс.
Если страх кризиса гнездится в среднем классе, который просто отжил свое и все равно должен уйти, то кризис получается вовсе не кризис, а закономерное изменение. И что же придет в России на смену среднему классу?
Трудно описать социальные классы, пока те лишены политического представительства и огласки их интересов. Россия — страна непредставленных. Растет число теневых «свободных электронов», людей, не принадлежащих ни к одному из бюджетных сословий. Они не являются неприкаянными бродягами, скапливаясь в местах, где экономическая жизнь бьет ключом. Но первые государственные ряды так плотно заняты толстомордым сбродом начальства, что стоящих за ними можно описывать лишь гадательно.
Даже реальный правящий класс разве нам понятен? Насчитывая всего ничего, от нескольких сотен до нескольких тысяч человек, он состоит из людей, не имеющих ясного места в социальной структуре. Я называю его премиальным классом, но где их место в социуме?
Другие укрылись в обнесенных стенами подмосковных городках-государствах Крылатского и Рублевки. Они не считают себя включенными в социальную структуру, однако хотят ее целиком контролировать. Последнее решение президента о подъеме предельного возраста для высших чиновников до 70-ти говорит о том, что премиальный класс решил считать себя вечным. Это кадровый сигнал для тридцати-сорокалетних: «Не дождётесь!»
Так же люди-«свободные электроны» в российской экономике – кто они? Их деятельность оффшорна, не привязана к месту, у них распределенный заказчик и покупатель. Тот же Симон Кордонский называет их «новыми отходниками». В какой слой, в какой социум они включены? Чьи потребности обслуживают? На них поглядывает из своих офисов средний класс, до последнего момента гордо считавший себя «золотым миллиардом». Это золото схлынет, вместе с набором привычек к дому, шопингу и машинам. А на смену придут какие-то более жесткие стандарты жизни, питания, здравоохранения. Это будет суровый стиль. Привязанный к балансу щук и карасей в пруду.
Как бы то ни было, средний класс в России – это ведь тоже своего рода призрак. И если призрак боится кризиса, который должен коснуться только его, может, действительно, никакой реальной угрозы от мировой экономической рецессии для нас нет вовсе?
Угроз предостаточно. Россия включена в мировую экономику крайне неравномерно. Какие-то области, сегменты рынка и отдельные территории провалятся сильнее других, какие-то резко пойдут вверх. Но «вверх» не обязательно значит «к свету». Еще раз напомню, что Кущевская была передовой территорией, работавшей на мировом рынке.
И накопленные скрытые сложности, о которых говорилось, повыскакивают наружу.
Представьте себе ярко выраженные конфликты между регионами и даже отдельными городами. Нечто подобное мы видим уже сейчас: ожили, казалось бы, навсегда похороненные призраки — Чеченская республика требует пересмотра «границ» с Ингушетией, губернатор Ткачев хочет казачий кордон для Краснодарского края, вновь звучит вопрос о корпорациях развития Северного Кавказа и Дальнего Востока, фактически независимых от региональных властей…
Мы входим в зону неопределенности не только в области экономики. Придется пережить серьезное испытание на разрыв.
А ведь есть легко предсказуемые угрозы. Наша власть в значительной степени держится на механизмах кредитования, внешних и внутренних. Приказы она заменяет кредитами. Когда возможность властей кредитовать снизится, упадет и уровень управляемости. И это совпадет именно с тем моментом, когда управлять будет необходимо!
Но если все эти процессы изменения экономической и социальной модели, о которых вы говорите, естественны, значит, они неизбежны. Может, стоит к этим пертурбациям просто приготовиться, чтобы встретить их во всеоружии?
Я думаю, у нас все уже идет, и идет быстрее, чем у других. Но есть специфика: государство так жестко оккупировало публичную сферу, что само в ней завязло. Когда-то практика «управления демократией» вводилась, чтобы восстановить минимум управляемости – сбор налогов, бюрократическую дисциплину, приоритет федерального права над местным. Политическую сцену жестко ограничили лицензированными участниками. Сегодня выдача лицензий на публичность превратилась в абсурдную самоцель. Телевизор, переведенный в режим информационной глушилки, глушит мозги властей. Крымский потоп показал нашу фактическую готовность: при наступлении беды государство испаряется, исчезает. Я думаю, мы ни к чему приготовиться не успеем.
Но может быть, все же есть шанс на какие-то позитивные изменения — в краткосрочной, конечно, перспективе?
Разве то, о чем я говорил, сплошь негативно? Я совершенно не имел цели кого-то пугать (смеется). Это возвращение к реальности, и оно позитивно. Наоборот, привычка к докладам об апокалипсисе ослабляет мозг и развращает экспертов. Мы сейчас не можем оценить, позитивна или негативна в перспективе реальность для нас. Мы можем утверждать, что она будет остроконфликтна, и что
Язык нашей власти таков уже сейчас. Они надеются, что в бесы запишут не их, а кого-то другого, но они обольщаются. Но ведь в результате мы для себя станем более понятны — и, как следствие, менее страшны. Страшно все, чего мы не понимаем. Вон сколько страхов поднялось из-за Pussy Riot. Но разве причина в четырех девушках в цветных колпачках перед алтарем? Нет, причина во внезапном ужасе – пора бежать в бомбоубежище, отстреливаясь через плечо! То чего мы боимся, сидит внутри нас. Нет мужиков с топорами, которые идут валить кресты и крошить все в капусту. Кроме пары мелких уголовников, кем-то нанятых.
Зато финансовые потрясения заставят нас, наконец, серьезней заниматься экономикой, а не мечтать об «антиваучерах». Разве нормально, когда страна полгода существует, а ее экономикой не занимаются, и правительства как бы нет? За этот разврат, конечно, придется платить некую цену. Но это плата «за науку». В общем, не считаю, что все так уж плохо.
Заодно и президенту придется, наконец, отставить свое запоздалое мальчишество. В общем, будущее так опасно, что бояться его нельзя!
Источник: http://polit.ru/article/2012/09/10/pavlovsky/
