Мордовские колонии. Проверено на себе.

Зара Муртазалиева -чеченка политзаключенная ( осуждена  за свою национальность. Вышла не признавшей вину)

 Зару Муртазалиеву посадили в 2004 году — тогда ей было 20 лет и она была студенткой Лингвистического университета в Пятигорске. Посадили, когда еще шла вторая чеченская война, в России взрывались смертницы и в Москве объявили «охоту на лиц кавказской национальности». Ее обвинили в подготовке взрыва в торговом центре «Охотный Ряд» на Манежной площади. Доказательствами вины стали показания двух русских девушек, принявших ислам, которые на суде от них отказались, заявив об оказанном на них давлении со стороны спецслужб. На приговор это не повлияло.

Об освобождении Муртазалиевой, включенной в известный «список 32», хлопотали Amnesty International, российские правозащитники и даже глава Чечни Рамзан Кадыров, однако в 2008 году ей было отказано в условно-досрочном освобождении, и женщина вышла на волю только в 2012 году.

 

О колонии. 

2005 году, когда я только приехала в колонию, там действовал режим пропусков. То есть для того чтобы выйти из отряда и попасть в штаб, в туалет, в баню, нужно было взять жетон-пропуск, за него расписаться в журнале и, только когда соберется человек пять, строем идти по колонии.

Через три-четыре года в нашей колонии жетоны отменили. Но не отменили их в ИК-14, где сейчас сидит Толоконникова. Первые годы, что я сидела в ИК-13, мы маршировали и пели, каждый отряд пел свою песню. За лучшую песню отрядам присуждали места, давали подарки — телевизоры, микроволновые печи, холодильники, утюги, видео. Все эти подарки привозили наши родственники. За все эти «роскошества», привезенные в колонию, осужденным смягчали условия содержания, снимали нарушения, записывали поощрения в личные карточки, что было важно для тех, кто стремился к УДО. Наши родители везли все: от паласов до цветочной рассады, которую мы потом сажали на клумбах. Родители знали: без «гуманитарки» жизнь их детей в колонии может превратиться в кошмар.

День в колонии начинался с подъема в 6.00. Многие девочки вставали и в 4 часа, чтобы успеть умыться — в отряде на 150 и больше человек было всего 10–12 раковин, из которых в исправности были от силы восемь-девять.

В 6.15 начиналась зарядка. Ее проклинали все заключенные от мала до велика. Часто администрация заставляла делать зарядку по пять-шесть раз. После зарядки — завтрак. Мы строились по пять и шли в столовую — за пропуск завтрака можно было в лучшем случае получить рапорт, а это значит взыскание, или в худшем — попасть в ШИЗО. Завтрак — пресная крупа, а иногда каша из нескольких видов крупы, закинутых в одну кастрюлю и сваренных наспех, с молоком, наполовину разведенным водой.

После столовой все бригады строились на плацу и ждали вывода на работу. Разговоры осужденных между собой карались наказанием — дополнительными кругами по плацу. Когда на улице 40-градусный мороз, ходить кругами по плацу — настоящая пытка.

На промзону можно было попасть, только пройдя через КПП (контрольно-пропускной пункт), где каждая осужденная подвергалась тщательному обыску. На промзону запрещено проносить чай, кофе, хлеб, конфеты и многое другое. Иногда женщины прятали хлеб за пазуху, нашивали дополнительные потайные карманы, куда прятали чай: невыносимо и скучно сидеть без чая, а многие не выдерживали без чифа (чифиря), на котором сидят долгие годы заключения: ночью он бодрит, днем согревает.

Промзона — обветшалое здание, рассыпающееся со всех сторон. Там три участка, три швейные ленты — с двух сторон стоят 15–20 старых машинок. Между ними — длинный железный стол. Над столом — лампы. Пол сложен из прогнивших деревянных досок: всегда было страшно, что можно провалиться под пол, сломать ногу или разбить голову.

В щели этих деревянных полов падали ножницы, нам приходилось вскрывать гнилые доски и вытаскивать их оттуда. Правила такие, что, пока не будет сдан весь инструмент, полученный на бригаду, мы не можем покинуть швейную фабрику, даже если придется сидеть до утра. Бывали случаи, когда осужденные, которые желали нам насолить, воровали ножницы и выкидывали их на улицу или в туалет. Тогда мы часами ждали, пока нас выведут с работы и пока начальник колонии соизволит нас простить. Антисанитария, протекающая крыша, неработающая вентиляция, отсутствие элементарных условий работы… На этой же территории стоял раскройный цех, где кроили одежду. Мы шили все — от камуфляжной формы до варежек и ватных телогреек. Если увидите в магазине продукцию с лейблом «Восток-Сервис» или «Сириус», знайте: ее шьют зэчки в Мордовии.

За десять дней новенькая обязана научиться шить и выдавать норму — 200 единиц, что за восемь часов делает очень хорошая швея. Это означает, что шансы вновь прибывшей заключенной сведены к нулю, да и десять дней на обучение никакая бригадирша ей не даст. Если же за два-три дня новенькая не научится шить, ее очень быстро научат заключенные. Все очень просто: через несколько дней бригадирша начнет кричать на нее, станет обзывать ее последними матерными словами. Если же новенькая не поймет, за дело возьмется либо сама бригадирша, либо ее «шестерки». Они отведут новенькую в бендяк (помещение, где хранится готовая продукция). Там ее изобьют, доходчиво объяснив, как нужно шить. Жаловаться куда-либо бесполезно.

Рабочая смена выглядит, словно вся промзона — это сплошная галера, а на ней рабы. Бригадирши ходят по ленте и кричат: «Давай, шевели руками, ты че, уснула, б…, где подача? Не слышу, как моторы работают!» Так они подстегивают отстающих, и некоторым достаются не только крики, но и удары.

Бригадирша всегда права: когда в бригаду приходит новенькая, бригадирша должна найти к ней подход или просто «сломать» ее — бригада работает либо на страхе, либо на уважении. Третьего не дано.

Первое время, пока я не привыкла к новым обстоятельствам и не начала безумно уставать на работе, я боялась после промки возвращаться в барак и ложиться спать — меня пугала вонь, исходившая от женщин, не привыкших мыться. Некоторых из них мы насильно загоняли в умывальник и ждали, пока они не приведут себя в порядок. Меня пугал храп — что больных, что здоровых тучных женщин.

Летом в бараке в комнате на 45–50 человек было невозможно дышать и спать. Сон превращался в мучение, потому как Мордовия славится комарами и москитами, которые летом едят вас живьем, оставляя на теле жуткие язвочки и волдыри, а потом шрамы. Особенно тяжело приходилось, когда появлялась мошкара. Мошки ужасны тем, что они выгрызают кусок плоти, и на этом месте остается огромный синяк — место укуса надувается и заполняется непонятной жидкостью. Постепенно организм адаптировался и привыкал к новым обстоятельствам. Зэки часто шутят: «Первые пять лет тяжело, потом привыкаешь».

Как-то в колонию приехала московская комиссия с проверкой. За несколько дней до ее приезда администрация предупредила нас, что малейшая жалоба может иметь серьезные последствия: «Помните, они уедут, а вы останетесь!» И правда, они уезжали, а мы оставались, и если кто-то из новеньких осужденных, не зная правил, рисковал жаловаться на администрацию, то после отъезда комиссии гнил в ШИЗО 20 суток.

Перед приездом комиссии мы всегда усиленно готовились к показухе. В магазин при колонии в срочном порядке завозили разнообразный ассортимент, переписывали цены на более низкие. Мы расписывались за более высокую зарплату. В отрядах стелили ковры, вешали дорогие занавески, где нужно — подкрашивали и белили, вытаскивали со склада музыкальный центр, микроволновую печь и другую «роскошь». Нам разъясняли, что если будут спрашивать, откуда у нас в отряде холодильник, стиральная машина и другие чудеса техники, которыми мы обычно не пользуемся, нужно объяснять, что все это закупила для нас на бюджетные деньги уважаемая и горячо любимая нами администрация.

При приезде любой комиссии я всегда задавалась вопросом: неужели проверяющие не видят или не хотят видеть, что когда они входят в колонию, то создается ощущение, что все осужденные вымерли: чтобы не сказали лишнего, всех загоняли по отрядам и водили проверяющих только к проверенным зэчкам, которые лишнего не скажут. Неужели они не видят, что в отряде на 160–180 человек всего семь-восемь туалетов? Неужели не замечают, что одежда, в которую одеты женщины, не соответствует климату Мордовии? Совершенно глупым мне казался вопрос о том, какая у нас зарплата. Конечно, осужденные врали и завышали свои зарплаты в два-три раза, но членам комиссии достаточно было бы зайти в магазин, посмотреть цены, потребовать в бухгалтерии карточку любой заключенной и посмотреть, на какую сумму она покупает продукты. Но проверяющие не хотели этого видеть и уезжали, оставляя нас разочарованными и уверенными в бесполезности этих комиссий и нашей незащищенности от беспредела в колонии.

Осужденные строем идут по зоне. 2013 г.

Лишь однажды мы почувствовали, что мы все же можем что-то изменить в этой системе. Это был декабрь, и в Мордовии стояли жуткие холода. На лавочках перед бараком сидели осужденные, которых в барак не пускали. Они были наказаны «по-белому». Если бригада не сдала норму, то бригадирша может наказать отстающих швей хозработами или «по-белому», то есть лишить права заходить в барак, лишить права есть и пить до отбоя. Таков был закон во всех бригадах, во всей колонии. Заключенные, а иногда и вся бригада, отработав 9–10 часов на промке, сидели на этих лавочках в надежде, что бугор (бригадир) их помилует. Но часто они оставались сидеть до отбоя, потом им разрешали поспать с 10 до 11 часов ночи, а потом они должны были выходить работать в ночную смену. И это был как раз такой случай: на лавочках сидело много женщин.

Кто-то позвонил по телефону, и старшина отряда побежала в дежурную часть. Минут через двадцать она вернулась и прокричала: «Звонил начальник, все на плац, начальник сказал, что если к утру не будет весны в колонии, будем стоять на плацу еще две смены».

Послышались проклятия, потом все начали утепляться, прятать руки в варежки, кто-то заматывал под платком полотенце. Все прекрасно знали, что такое сделать «весну на плацу»: плац должен быть очищен от сугробов до самого асфальта. Во всей колонии должна была наступить оттепель. Нехватка лопат, веников, скребков для чистки снега превращала эту работу в долгий нудный процесс, который, как правило, заканчивался отмороженными руками, ногами и носами. Кто-то из бригадиров крикнул: «Ведра сразу ставьте, снег топить!» Бригада ринулась за ведрами и водой. Пока на плацу гребли снег, пара человек сторожили ведра: одно грелось на чиф, в других кипятилась вода, чтобы потом растопить снег. Так называемая оттепель в нашей колонии могла наступить в любой день зимы.

Главным метеорологом здесь был наш начальник Нецкин Дмитрий Петрович. Вся погода в зоне зависела от него. Мы все вывалили на плац, периодически кидая друг в друга снежки. Зона занялась «весной». Не прошло и часа, как мы услышали крики: бригадир 21-й бригады Ирма Кекутия и начальник отдела по безопасности орали друг на друга. Ирма была одной из тех, кто делал вид, что лояльно относится к администрации, на самом же деле она использовала свои хорошие отношения с начальством, чтобы защищать зэчек, которые работали у нее в бригаде. Сейчас на плацу она ругалась с начальником по безопасности, пытаясь объяснить ему, что ее бригада должна уйти в ночную смену на промзону и что зэчки не смогут после уборки снега работать на швейке. Но начальник по безопасности был непреклонен. Он не собирался обсуждать приказ начальника колонии.

„

Все прекрасно знали, что такое сделать «весну на плацу»: плац должен быть очищен от сугробов до самого асфальта. Во всей колонии должна была наступить оттепель

Ирма со злости развернулась и крикнула ему через весь плац: «Да иди ты на х.., козел!» Начальник по безопасности в первую минуту онемел, из-за шума лопат многие не услышали сказанного Ирмой, но те, кто услышал, передавали другим, — плац замер в ожидании. Начальник по безопасности окрикнул Ирму: «Наверх ко мне!»

На плацу все начали кучковаться и строить предположения, что же дальше будет с Ирмой. Через полчаса вместе с начальником по безопасности Ирма спустилась в дежурную часть, и они прошли в дежурку. «Побегушки» — так называют зэчек, склонных к побегу, — как раз шли в дежурную часть отмечаться. Они должны были пронюхать и рассказать нам, что там происходит. Первая к нам вышла Зубина Наташа. Она сказала: «Ирма в отстойнике*, он ее избил, и она стоит там раздетая».

Мы приняли решение остаться на плацу и потребовать, чтобы Ирму освободили из клетки и вызвали в колонию начальника Мордовского УФСИН. Мы разбились на бригады и выстроились напротив дежурной части. К нам вышел старший дежурный Василий Иваныч.

«Че выстроились?» — спросил он. Мы договорились заранее, что, когда начальство спросит, против чего мы митингуем, мы будем говорить все вместе, чтобы они не искали среди нас дезорганизатора и не предъявили потом начальнику колонии для дальнейшего наказания кого-то одного как зачинщика. Из разных углов строя, сперва тихо, потом все громче и громче поплыло: «Ирму верните, мы не уйдем, пока бригадира не отпустите!», «Зовите сюда начальника колонии и начальника УФСИН!», «Она умрет там!» Когда появился начальник по безопасности, тот самый, который и посадил Ирму, мы все уже кричали хором.

Мы не разошлись ни через час, ни через другой. ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) вынужден был сообщить начальнику колонии, что у нас чрезвычайная ситуация и что осужденные отказываются идти спать.

Еще через час в колонию прибыл Нецкин. Он не стал с нами разговаривать. Быстро прошел в дежурную часть и в освещенных светом окнах, через решетку, мы видели, как он орал на своих подчиненных. Он орал так громко, что мы почти различали слова. Он орал, что если его уволят, то им придется отвечать вместе с ним. Мы же слушали его и радовались. Это была наша победа.

Вскоре к нам вышла уже одетая Ирма, замерзшая, но тоже счастливая от того, что все мы боролись за нее. Мы обнимали и целовали ее, а Ирма плакала и сквозь слезы пыталась каждой из нас сказать: «Спасибо вам, девочки». На следующий день она пригрозила начальнику по безопасности жалобой в прокуратуру, но потом приняла его извинения. Как мы потом узнали, ее об этом попросил сам «хозяин» (именно так мы называли начальника колонии) — другого варианта у нее не было.