[:ru]
Лидер Казахского Национального Конгресса Адил Тойганбаев всегда открыт для разговора.
Его мнение может кому-то импонировать, а кому-то и нет, но он никогда перед своим читателем не лукавит. И тем интересен.
На вопросы корреспондента газеты «Тасжорган» Дениса Караманова отвечает Адил Тойганбаев.
Стабильность перестала быть привычной характеристикой Республики, и случилось это совсем быстро. Последние события в Алматы с объявлением красного уровня опасности — новое тому подтверждение. Что дальше? Эскалация подобных конфликтов или эффективная политика их предотвращения?
Можно сказать, что власть не оценивает ситуацию объективно, но дело в том, что она вообще никак ее не оценивает. Нельзя говорить даже об ошибочной позиции, если позиция как таковая не просматривается. Все примеры на поверхности.
Локальное преступление с самого начала переоценивается по масштабу. Если раньше было повсеместное замалчивание, то теперь, в информационно открытую эпоху, на его место пришла паника. Аналитики МВД подсказывают рабочую в принципе версию о криминальном характере стрельбы в Алматы, и для властного пиара она оказалась бы кстати. Но сверху уже заявлена идейная версия теракта. И объявление красного характера опасности с призывом к жителям мегаполиса не выходить на улицу — оно крайне серьезно. Реакция власти, разумеется, в разы увеличила резонанс стрельбы в городе.
Но о чем это говорит? Власть уже сама после Актобе внутренне готова была поверить, что идет масштабная атака на силовиков и надо бить тревогу. Это уже не шокирует, это ожидается. После того, что происходило у нас в июне и того, что накануне происходило в Ницце и Стамбуле. Может отличаться масштаб событий, но не более того. Общество отзывается на стрельбу в городе не менее паническими слухами, а значит, также готово воспринимать хаос за норму. Незаметно для себя мы пересекли важную грань, мы готовы к подобным катастрофам.
И в нашем случае, и в случае европейских стран политические режимы находятся в слабой позиции. Да, они имеют за собой легитимность, поддержку наций, историю, большие армии и спецслужбы. Зато их противники предельно мотивированы, они знают, чего хотят, против кого и почему воюют. А политические режимы и факт войны могут не признавать, говорить об отдельных «акциях». Как пробовал действовать Сталин в первые часы Великой отечественной.
Очевидно, и наши власти, и французские, и практически любые другие не готовы противопоставить своим противникам никакого целостного ответа. Пока они боятся назвать их по имени, такой ответ невозможен даже теоретически.
Называют же «террористами»…
Террор — это метод, к которому противник прибегает, не имея возможности оперировать стратегическими бомбардировщиками и танковыми дивизиями. Будь у них бомба — они использовали бы бомбу. Когда нет танков, они ограничиваются грузовиками. Поэтому терроризм — только обозначение скудности их технических возможностей. Хотя эту проблему они решают.
Когда количество задействованных в этой войне, количество симпатизирующих им — оно идет на миллионы во всем мире, к чему врать, будто Цивилизация сражается с несколькими сотнями упертых подрывников? А терроризм предполагает узкую маргинальную группировку, которую необходимо в логике действия специальной операции локализовать, блокировать и физически уничтожить. Но на большой войне стратегия другая, чем в антитеррористической операции. Ей нужна линия фронта, как минимум идеологическая.
То есть все шире предполагаемых бомбардировок «Исламского государства»?
Десять лет назад говорили об «Аль-Каиде», она была дежурным виновником всех проблем. Но вот ее практически нет, бренд террора перехвачен ИГ — и что изменилось? Допустим, силами преимущественно курдского альянса получится захватить Ракку — через такие же десять лет про ИГ и не вспомнят. Все это пузыри и потенциал этих организаций не сильно превосходит потенциал пузырей. Но пузыри — свидетельства кипения, огромного массового кипения на Ближнем Востоке и близлежащих краях. И это кипение будет создавать новые и новые пузыри. Разговоры о том, что одни из них предпочтительнее других — разговоры в пользу тех, кто ведет террор. Согласен в этом с позицией МИД России: недопустимо делить на хороших исламистов и плохих. Это дает им возможность создавать легальные клоны боевых подразделений, уполномоченных вести «переговоры». Тогда они способны навязывать свою волю намного эффективнее. И это вовсю происходит в палестинском конфликте, в Ливане. Так называемые ополчения, воюющие на стороне правительства в Багдаде, методами своими не отличаются от ИГ. Просто они формально находятся в лагере союзников мирового сообщества. И это большая проблема мирового сообщества — проклинать одних людоедов за дружеским ужином с другими.
В нашем случае все настолько же сложно?
Нет никакого «нашего» случая. Мы на той же войне.
И на том же примерно этапе. Религиозное подполье уже переходит от формирования субкультуры — с языковыми и религиозными кружками, кассами взаимопомощи, альтернативным гражданским сознанием — к открытым акциям. Они активно интересуются огнестрелом. И создают прецеденты, которые для государства опасны, а для экстремистов, наоборот — исключительно полезны.
Ведь силовики надеются их разгромить, ликвидировать? Но в случае идеологической войны это не победа. На месте одной ячейки появляется несколько новых. Физическое уничтожение противника становится минимальной мерой, борьбой с симптомами проблемы и одновременно практикой ее героизации.
Называя их террористами, мы совершаем и смысловую ошибку. Террористы обыкновенно добиваются чего-то. Отпустить кого-то из тюрьмы, выдать мешок денег. Они не хотят погибать, они хотят повысить свой уровень жизни. А религиозное подполье мотивировано совсем по-другому. Эти готовы погибать и во многом запрограммированы на гибель. Так что определение сектантства и то будет оправданнее.
Отказываясь называть войну войной и выставляя дело таким образом, что миру противостоят малочисленные «террористические группировки», мы делаем невозможным глобальное противостояние врагу. Воевать с террористами? Это как если на фронте скажут: мы воюем с вражескими танкистами. А вот если увидите вражеских десантников или пехоту, так их не трогать. Только танкисты — плохие.
И это не преувеличение. Именно такая модель войны нам предлагается. И нетрудно предвидеть, насколько она результативна.
Пока все только хуже.
Естественно.
Если не террористами, то как называть противников?
Бывает, осторожно называют исламистами. Или салафитами. Но эти доктринальные определения только дезориентируют. Разве дело в тех или иных школах? Они могут только объяснить причины взаимной ненависти и боевых действий между разными направлениями религиозного подполья, но нам эти причины малоинтересны. А что они воюют друг с другом — только хорошо и ничего больше.
Верно говорить о религиозном экстремизме, об отчаянной и непреклонной воле к варварству, о войне, объявленной гуманизму и цивилизации. Наш противник — не оппонент в споре, он не говорит с нами на одном языке. Он вообще с нами не говорит. И нас разделяют не нюансы мировоззрения, не какие-то частности. Наш противник — те, кто сознательно поклоняются злу и погибели. Не малочисленные группировки фанатиков (хотя есть там и такие), а полноценный фронт. Как антисистема по Гумилеву, способная затягивать в свою воронку целые народы и государства.
Отрицать этот факт, недооценивать противника означает одно: помогать ему. И правильнее, если бы так и расценивалась подобная линия поведения политиков. Как предательство.
Не меньшее предательство — сводить дело к «зомбированию», к социальной неустроенности, недооценивать уровень самоотверженности и даже героизма, всего этого у противника предостаточно. Пока мы рассуждаем о высоких материях, он уже действует, имея идеальный уровень мотивации и программного подхода к жизни и смерти.
Здесь неизбежны и более системные выводы. Если есть религиозный экстремизм, то есть и его очаг. Для любого религиозного общества экстремизм исторически неизбежен, он просто отражает стремление к максимальному господству своей веры. Об этом предпочитают молчать, неполиткорректно противопоставлять себя такому мировому явлению, как религии. Но я повторю: это неизбежность. Везде, где есть религиозная общинная жизнь, неизбежен религиозный экстремизм. В разных конфессиях это проявляется по-разному и в разные периоды. Для мусульманства такой пиковый период именно сейчас. Что не снимает проблему аналогичного экстремизма у других, просто их примеры теряются в тени самого основного.
Часто причины религиозного экстремизма объясняют невежеством его последователей, но захватывая города, ИГ раздает кораны. Все более чем просто, они имеют за собой давние и аргументированные религиозные школы, которые появились далеко не сейчас.
Но все же — отчего такая жесткая оценка всего религиозного в целом? Ведь право быть верующим следует из общего понимания прав человека? Вы не против религиозности?
У меня лояльное отношение. Религиозность вполне обыкновенная, нормальная реакция человеческого существа. Также как ничего не имею против астрологических гороскопов или плевания через плечо. Но с одним уточнением: заниматься всем этим наедине. А то все чаще верующие предпочитают плевать в людей других убеждений.
Есть широкий диапазон исканий, в котором и аскеза, и экстрим, и ортодоксальность, и разнообразные практики, и агностицизм. Это частная жизнь, любое вмешательство в которую уже по определению тоталитаризм и произвол.
Личное исповедание веры, исполнение нужных тебе обрядов — одно. Но когда мы говорим о религиозности, то это уже не частная жизнь верующих людей. А наоборот, стремление этих верующих людей перестроить под себя жизнь других. Установить культурные, политические, социальные нормы своего учения в качестве обязательных. Религиозная культурная и политическая программа всегда (в мягкой или жесткой форме) за возвращение к средневековым временам. Умолчание об этом — непростительная ошибка светского общества и светского государства.
Общей проблемой у нас признаются только экстремальные формы религии. Но религия всегда экстремальна, когда воспринимается последовательно и всерьез. Посмотрите на Россию, на борцов с ИНН и электронными паспортами, на тех, кто строил пещеры под Пензой или уходил в Сибирь от антихриста. Эти люди готовы стать жертвами, но не уступить. Но стоит показать им свою слабость, как они немедленно организовывают различные талибаны и с готовность делают жертв из всех других.
Флаги расставлены со всей ясностью. Только религиозные экстремисты откровенны в своих притязаниях, а светское государство часто издает невнятный лепет.
Что бы вы рекомендовали именно казахскому светскому государству?
Аналогично — поднять светский флаг. Последние десятилетия отказ от принудительного атеизма обернулся на всем постсоветском пространстве повсеместным принуждением к религии. Государственные служащие высокого ранга говорят о господстве у нас ханафитского мазхаба, видимо, противопоставляя его сектантам и боевикам. Но тем самым они незаметно делают религию господствующей идеологией. Неважно, какую именно. Нас приучают к мысли о традиционной для казахов вере.
И как поступать?
Если необходимо духовное самоопределение, пусть оно будет честным и открытым.
Политики говорят о традиционном исламе с таким видом, будто говорили о нем всегда. Но все далеко не так безальтернативно. Выходцы из Коммунистической партии стали «как бы мусульмане», причем все сразу. Ладно, не в КПСС, но в комсомоле практически вся наша элита состояла? Устав ВЛКСМ, глава первая, пункт 2 «в»: «настойчиво овладевать марксистско-ленинской теорией, вести решительную борьбу с религиозными предрассудками» — они же в этом клялись?
Я думаю, было бы правильно, как минимум на уровне политического класса, объясниться всем, кто предал свое комсомольское обещание. В Коране лицемерие признается одним из проклятых пороков, примерно то же относится к клятвопреступлению.
Они скажут, что поверили потом.
Естественно, скажут. Только они сделали это незаметно, как-то все разом. Не было ни покаяний, ни явных прозрений. Все у них случилось само собой. И в одну конфессию скопом. Но клятвопреступление остается фактом, а для по-честному религиозных людей это было бы, конечно, проблемой.
Так уверенно рассуждая о характерном для казахов ханафитском мазхабе, уверены ли они, что понимают, о чем говорят? И готовы ли в формате профессиональной комиссии внятно отличить нормы ханафитского мазхаба от, к примеру, шафиитского?
Думаю, настоящие религиозные люди поддержали бы такую аттестацию для политиков, претендующих называться мусульманами. И для всех нас было бы важно узнать, сколько у нас верующих и правильно ли делать из них ведущий политический фактор.
[:kz]
[:en]
[:]
