Ты забираешься на вершину, а перед ней – другая. Цель все время отдаляется. И я понял, что дорога и есть цель. Древние суфии говорили: мудрость приходит в пути…
Я перебрал множество профессий – был и кочегаром, и плотником, и каменщиком, и охранником в детском саду, и забойщиком скота на мясокомбинате… Потом решил поступить на журфак в КазГУ. В первый год не поступил – не добрал баллов. На следующий год поступил в общем-то случайно: мне опять не хватило полбалла, но перед самым зачислением один из прошедших конкурс попал в милицию, и меня зачислили вместо него. Я был плохим студентом, меня постоянно хотели выгнать, учился так себе, дрался, грубил преподавателям, терпеть не мог историю КПСС, историю Казахской ССР. Декан факультета, незабвенный Темирбек Кожакеевич Кожакеев, часто мне грозил: «Эй, Турсунов, ты у меня в черном списке под вторым номером стоишь!» – «А кто под первым?» – спрашивал я. «Тот, кто под первым, давно в тюрьме сидит!» – отвечал он.
Стипендия была 40 рублей, но меня ее лишили еще на первом курсе. Пришлось подрабатывать где только возможно. Так я однажды попал на мясокомбинат под Чемолганом. Было такое «жировое место». Мы там не просто работали – мы мясо воровали. На комбинат КамАЗами привозили баранов, набивали ими приемник, потом им в мозг делали какую-то инъекцию и на третий день резали: из спинного мозга делали лекарство. Вот так, днем я изучал Гомера, Платона, Аристотеля, Рэмбо, Бальзака, Мопассана, а ночью пахал по локоть в крови. На лирику времени не оставалось: в смене за 45 секунд ты должен был зарезать барана, там же конвейер. У меня был друг Сабыр, он и сейчас есть, выбирали себе самых жирных баранов: метили их особым способом, чтобы ветеринары не делали им инъекции. За это мы давали взятку. В конце смены мы их резали, мясо укладывали в мешки, которые в условленном месте кидали через сплошной бетонный забор. Там нас ждал подельник со своим «жигули». Мясо мы оптом сдавали одной кореянке в Алма-Ате, у которой были какие-то рестораны. В общем, процесс был налажен от и до.
Таким образом, я шел к своему диплому о высшем образовании. А вообще, их у меня два. Второе образование – московское. Высшие курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР. Жили мы в общежитии ВГИКа, на Галушкина, 12.
С учителями мне повезло. Это – Эльдар Рязанов, Владимир Мотыль, Виктор Мережко, Александр Митта, Мераб Мамардашвили, Валентин Черных, Валерий Фрид… Вообще, Валерий Семенович – мой мастер по кинодраматургии. Нас у него было трое: я, грузин и латыш. Учеба проходила так: я приходил к нему домой, мы готовили макароны и по ходу обсуждали работы какого-нибудь драматурга. Или режиссера. Так прошли всю историю мирового кино. Он был энциклопедически образованным человеком. Очень много мне дал. Ну и судьбы был невероятной: 12 лет отсидел в сталинских лагерях. В свою очередь, он учился в мастерской Каплера. Последний ухаживал за дочерью Сталина Светланой, за что был сослан в ГУЛАГ. Это были очень сильные люди. Когда их осудили и отправили в Коми на шахты, Фрид с Каплером случайно встретились в лагере, в поселке Инта. Надо знать Каплера, чтобы понимать его реакцию. Первым делом он спросил Валерия Семеновича, на чем они остановились во время последней беседы в институте.
Когда я бывал дома у Валерия Семеновича, к нему постоянно приходили совершенно разные люди, бывало, и с наколками. С ними он общался на фене 30-х – 40-х годов. Приходили какие-то профессора, с которыми он говорил о литературе, филологии, сопромате и мировой политике…
После учебы я вернулся в Алма-Ату. В стране царил бардак. По территории «Казахфильма» бегали собаки. Решение об отъезде в Америку я принял после одного заседания в Союзе писателей Казахстана, где «пропахшие нафталином» деятели накинулись на Мурата Ауэзова с нецензурной бранью. Это послужило последней каплей, и я решил уехать в Америку.
Там прожил несколько лет, работал. Скучал, по ночам мне снились сны на казахском языке. А вернулся в Казахстан по приглашению Алтынбека Сарсенбаева, когда тот стал министром информации. Вернувшись, возглавил корпорацию, в которой было 2000 человек, работал на телевидении, открывал какие-то газеты. О кино речи тогда не было, киношники остались без работы: разъехались кто куда – кто в Россию, а кто в дальнее зарубежье, а те, кто остался, стояли на рынках, продавали водку и «галину бланку».
Когда ты все время находишься внутри страны, какие-то события выглядят не так ярко. А когда возвращаешься издалека (в общей сложности меня здесь не было около 10 лет), то у тебя совершенно другое зрение…
Я пессимистично настроен в отношении будущего. У нас практически нет продуктивных идей. В основном спекуляции на актуалитете. Все, что нам подкидывают, это так, пожевать перед сном. Иногда складывается такое ощущение, что оппозиция в сговоре с нашей властью. Провалена образовательная программа – у нас не осталось ни одного не коррумпированного вуза, любой студент знает, сколько стоит зачет, экзамен и даже диплом. Получается, за 20 лет мы воспитали страну полуобразованных, неграмотных молодых людей, которые с купленными дипломами придут завтра в наши больницы, во властные структуры, будут придумывать законы и судить нас по этим законам. Я не доверяю нашим врачам. Если ты садишься в такси, а водитель не знает города, то ты ему можешь подсказать. А что я могу подсказать хирургу? Я наблюдаю неуважительное отношение к старикам. Многие мои друзья не связывают свое будущее с Казахстаном и стараются отправить своих детей учиться за рубеж, советуют им там суметь зацепиться, чтобы остаться. Потому что здесь, чтобы найти работу, нужно знать агашек или татешек. Мне обидно, что от других стран мы отстаем по многим показателям. Помните, как во времена Брежнева шутили? Мы грозили японцам, что догоним их и перегоним. На что те отвечали: «Вы нас не догоните, даже если мы побежим вам навстречу».
Я много ездил по миру. И где бы ни был, в маленьком городе или большом, всюду встречал землячества казахов. В их домах висят шкуры лис, волков или домбра, они не говорят на казахском языке, но болеют за свою историческую родину. Но это – любовь на расстоянии. Они живут и работают под чужими флагами. Кто их осудит за это? Выходит, самые предприимчивые, умные и богатые уехали, и уедут, а кто же останется здесь? У нас бесхозная и сиротская молодежь, для которой купить дорогую сотку или джип – уже наполовину сбывшаяся мечта.
Как-то в Солт-Лейк Сити мне довелось встретиться с одним хирургом, нобелевским лауреатом, который первым в мире пересадил печень. Меня представили ему как единственного казаха-мормона. Кстати, мне нравится, что у мормонов разрешено многоженство. (Смеется.) В остальном они исповедуют те же 10 заповедей, которые мы так привыкли нарушать. Так вот, этот светила мировой медицины встретил меня в клетчатых штанах и кроссовках с развязанными шнурками. Он говорил со мной так, будто мы всю жизнь жили рядом. Я хочу сказать, что человек настолько увлечен своим делом, что не обращает внимания на условности и открыт всему миру.
Недавно в поисках натуры для фильма «Кенже» я искал мечеть в окрестностях Алма-Аты. Я повидал много мечетей на Ближнем Востоке. Они все скромно выглядят, например, в Дамаске их средний возраст – 800 лет. Наши же мечети все новые: свежая плитка, мрамор. Я не говорю, что это плохо, я лишь хочу сказать, что это просто заполнение пустот в человеческих душах. Когда люди перестают верить друг другу, они начинают интуитивно искать Бога.
Я всегда ценил людей инакомыслящих. Инакомыслие – это не обязательно политическая оппозиция. Это, прежде всего, способность мыслить нестандартно. К сожалению, у нас вымылась способность к оригинальному мышлению. Слишком много постороннего мусора. Мы подстраиваемся под мейнстрим: кусок от Тарантино, кусок от Гая Ричи, немножко Китано – и кино сделано. Как-то пришли молодые ребята, говорят: хотим снять кино, и протягивают папку, на которой написано «бизнес-проект». Открываю, на первой странице: «Цель и задачи – в 2016 г. получить Оскар». Я их понимаю, сам в молодости перед зеркалом репетировал, что скажу, получая «Оскар». Но – не вышло. В зале церемонии был, но на сцену меня так и не позвали. Если ты пришел в кино с единственным желанием заработать деньги – это нормальное желание. Но не мое.
Я всегда пытался мыслить оригинально. Не могу снимать по чужим сценариям, не могу разрабатывать чужие идеи.
Вот у Губермана есть:
«И спросит Бог:
– Никем не ставший, зачем ты жил? Что смех твой значит?
– Я утешал рабов незрячих, – отвечу я. И Бог заплачет».
Когда я снял «Келин», меня собирались выслать из страны, готовились официальные бумаги, депутатские запросы, меня таскали в прокуратуру. Все выстроили логически: я жил в Штатах, значит, засланный агент и перевираю историю казахов, в том смысле, что казахи никогда не насиловали коз. А это был проходной эпизод в моем фильме, на котором я не собирался акцентировать внимание. Каждый видит то, что его волнует. Но по этому поводу в прессе целая дискуссия развернулась. На этом даже строился депутатский запрос. Меня обвиняли во всяких грехах. Когда я шел на очередное заседание худсовета, то говорил себе: буду молчать, лишь бы картину не порезали. Сидел и молчал, пока один уважаемый аксакал не сказал, что я, мол, не только переврал биографию народа, но и перепутал реальность с историей. Он так и выразился: «Твоя героиня стонет в постели, как современная женщина!». Здесь я, конечно же, вынужден был согласиться: откуда я знаю, как стонали женщины в прошлом? Так и ответил: «Вы намного старше меня, наверняка вы слышали…».
Кадр из фильма «Шал»
Аудитория часто смотрит картины по-своему. Так, одна уважаемая мной дама написала, что фильм «Шал» – это изощренный промискуитет с властями. Что шал – это Назарбаев, бараны – это все мы, а ягненок – это Турсунов. Я пересмотрел картину под этим углом и подумал: «А ведь похоже!». Сидит перед телевизором старик, за ним висит ковер, на нем – Москва. Значит, большой брат следит за тобой! Спрашиваю художника картины: «Ты что, специально это повесил?». Он мне: «Ты же просил коврик тех времен с конями, но мы нашли только такой…». В общем, никогда нельзя угадать реакцию зрителя – ты закладываешь один смысл, а он видит другой. Забавно. Но чтобы так увидеть, мне придется встать на голову.
Сейчас говорят о подъеме казахского кино, но мы до сих пор не можем определиться, какое оно: режиссерское, продюсерское, актерское? Я профессиональный кинодраматург средней руки и не считаю себя режиссером. Просто сейчас, когда нет подлинных лидеров, на поверхность выскакивают середнячки вроде меня.
Я наблюдаю отсутствие ремесла, которое нужно освоить, как «Отче наш». Мне кажется, что в той же «Жургеновке» людей учат быть художниками, творцами. А нужно учить ремеслу. Если в студенте есть творческая жилка, то она и так, возможно, разовьется. И тогда художник будет в ладу с мастером. Если ее нет – то он как минимум станет ремесленником и не умрет с голоду.
У некоторых наших актеров нет проф-подготовки. Они не знают элементарной ПФД (памяти физических действий). Снимешь 10 дублей, начнешь монтировать, выяснится, что они все разные. Злишься.
Я нетерпеливый человек. Тебе дали бюджет, ты собрал команду, написал двадцатый вариант сценария. И вот уже с постановочной группой дней 40 пыхтишь где-то в степи или в горах. Все уже друг друга знают, уже «перематерились», «перепились», передрались, и теперь каждый занят своим делом: художники строят декорации, актеры учат роли, второй режиссер носится, всех строит и уже снимает свое кино, и тебе становится скучно, потому что ты вроде никому уже и не нужен. Потом каждый из них говорит: «Это моя картина». И они правы на все 100 процентов.
Фильм никогда не получается таким, каким ты его видел в своем воображении, пока писал или читал сценарий.
