Эссе Михаила Ходорковского о 2014-м годе для юбилейного номера журнала Esquire
Когда вышел первый номер русского Esquire, я сидел в тюрьме. Я не видел той Москвы, на которую, прищурив один глаз, смотрел с обложки Брюс Уиллис. Второй раз Брюс появился на обложке в 2014-м. Это был первый год, который я встретил на свободе.
С первых дней этот год взял высокий темп. Но я не мог предположить, что квантовые скачки во времени будет совершать не только моя жизнь, но и судьба страны. Что люди будут засыпать в одной России, а просыпаться в другой. Что повестка будет не просто устаревать, но утрачивать всякий смысл за пару дней. Что в один год уместится столько точек невозврата, сколько не было за предыдущие десять лет.
За год я успел заново обрести детей, увидеть внучек и проводить маму. Мама умерла в Берлине. А прах ее вернулся домой. Теперь она навсегда рядом с лицеем, которому отдала последние 20 лет жизни.
Сразу после освобождения я с интересом наблюдал за тем, как изменилась страна. И я узнавал ее: одни восхваляют вождя, другие ругают, но большинство строит свои планы, не оглядываясь на власть. Возмущаются коррупцией, судебной системой, бюрократией — и вроде бы все как всегда.
Первым запоминающимся событием стала зимняя Олимпиада. Конечно, меня возмущали огромные и бесконтрольные госрасходы на Сочи. Я вместе со многими размышлял, можно ли с большей пользой потратить два триллиона рублей. Ведь одно дело построить, другое — обслуживать сооружения после окончания игр. Кто поедет в Сочи, если и в Турции, и в Египте дешевле, а сервис лучше? Тогда я еще не подозревал о весеннем взлете евро, который отправит в прошлое дешевизну турецких курортов и мгновенно добавит привлекательности сочинским гостиничным комплексам и спортивным объектам. До весны было еще далеко.
Вопреки ожиданиям критически настроенной части общественности, в том числе и мировой, в Сочи ничего не обвалилось, не сломалось и не взорвалось. Церемонию открытия и вовсе называли блестящей, а ее создатель Константин Эрнст собрал в течение года все возможные премии и знаки признания. Олимпийская Россия была открытой, просвещенной, привлекательной и удивительно современной, европейской страной. Это было не телевизионное развлечение для масс. Это был сигнал, цветной луч надежды, сообщение, которое Эрнст послал всему миру и нам: все будет хорошо. Сигнал, который так скоро, к сожалению, окажется ложным. А пока Россия одну за другой одерживает спортивные победы, и я испытываю гордость за мою страну, в которую не могу вернуться.
мысленным разгоном студентов «Беркутом», не разошлись. Я все ждал, что Яну
Михаил Ходорковский на Майдане в Киеве. 9 марта 2014 года. Фото Татьяны Макеевой / khodorkovsky.ru
В это время в соседней стране разворачиваются события, которые не просто изменят жизнь в России, а вывернут ее наизнанку. В Киеве проходит многомесячная акция протеста — Евромайдан. Наши соседи, родственники, друзья протестуют против коррумпированной криминализованной власти, а та принимает в ответ законы, которые практически невозможно отличить от пакета, принятого нашей Думой после протестов 2011-12 годов. Янукович списал у депутатов то, что им надиктовали в администрации президента РФ, и поспешно принял эти законы, совершив такой широкий шаг в сторону диктатуры, что не сберег собственную задницу. Надеялся припугнуть людей штрафами и преследованием. Рассчитывал, что разойдутся, — в России же разошлись.
Но украинцы, заведенные жестким и бессмысленным разгоном студентов «Беркутом», не разошлись. Я все ждал, что Янукович уйдет.
Он не боец, а так, похититель шапок в президентском кресле. Но, видимо, он все время слышал настойчивый шепот «старшего брата», который понимал, какой пример может увидеть Россия. «Жестче, поможем, не сдадим», — и у меня нет сомнений в том, что помогли. С этого момента история начала твориться прямо на наших изумленных глазах.
20 февраля появились сообщения, что на улице Грушевского из-за спин «Беркута» по протестующим ведут огонь снайперы. Снайперы неизвестного происхождения расстреливают безоружных людей. Десятки погибших, сотни раненых. Я видел этих людей: самые обычные граждане. Женщины, старики, самому старшему — за 80. Вторая волна погибших — молодежь. Люди шли в центр города под снайперские пули, но не расходились, не отказывались от своих прав. И умирали.
Число жертв начало расти, и у Януковича сдали нервы. Он просто сбежал туда, откуда ему все время обещали поддержку.
Я был в Киеве сразу после боев на Грушевского. Прошелся по больнице, поговорил с ранеными — и с протестующими, и с омоновцами. С десятками людей. Чем дольше я расспрашивал участников событий, чем больше задавал вопросов, тем меньше сомнений у меня оставалось в том, что ответственность за смерть сотен людей не только на киевских исполнителях, но и на кремлевских советчиках. Тогда я решил выступить на Майдане и открыто рассказать, что думаю. Ощущение, когда двадцать тысяч человек скандируют «Россия, вставай!», навсегда останется одним из самых сильных в моей жизни.
К началу весны рейтинг власти в России начал падать: почти ежедневные коррупционные разоблачения, скандалы с депутатами, выходки Следственного комитета делали свое дело. На Украине старой власти не было, а новая была слабой и неорганизованной. Этим и воспользовался Путин, чтобы решить проблему собственного рейтинга, консолидации элиты и воодушевления народа. В Крыму появились «зеленые человечки», российские военные, стыдливо снявшие знаки отличия армии родной страны и изображавшие неведомое «ополчение Крыма». После киевского конгресса я поехал в Харьков и Донецк. В Харькове все было относительно спокойно. Донецк и вовсе был безмятежным, замечательным зеленым городом. По бульвару спокойно прогуливались парочки, не обращая никакого внимания на захваченное здание областной администрации, окруженное бутафорскими баррикадами из покрышек. В здании засели человек двести — в основном местные. Они очень хотели с кем-нибудь поговорить, объясниться, но любой разговор сразу же прерывался при появлении людей совсем другого типа. За десять лет, проведенных в тюрьме, я научился безошибочно узнавать сотрудников спецслужб, во что бы они ни были одеты и кем бы ни прикидывались.
Я тогда отошел в сторонку, но вокруг меня снова возник стихийный митинг. Через десять минут спецслужбисты предложили поговорить. На переговоры пришел глава ДНР Пушилин, с ним еще двое. Мы поговорили. Я сразу понял, что это простые марионетки, действующие в чужих интересах. Опять за ними стоят наши, опять провокация, которая очень скоро обернется большой кровью. Но мы еще не знаем этого, как и не знаем, что 17 июля в районе Донбасса пропадет с радаров самолет малайзийских авиалиний.
Михаил Ходорковский в Донецке. Апрель 2014 года. Фото Татьяны Макеевой / khodorkovsky.ru
Сбитый Боинг называли game-changer: на следующий день первые страницы и обложки мировых СМИ вышли с кадрами катастрофы. Посольства Нидерландов утопали в цветах, свечах и открытках со словами соболезнований. На этом фоне в России развернулось соревнование на самую безумную версию произошедшего: Боинг сбили украинские ПВО; самолет атаковал украинский штурмовик; целились в борт номер один российского президента; американцы взорвали над Донецком самолет с трупами… Я не мог понять, кто сошел с ума: я или эти люди, которые с экранов телевизора всерьез рассуждали, сложно ли украсть Боинг, убить всех пассажиров, направить его по новому маршруту на автопилоте и взорвать над зоной конфликта.
В середине сентября появилось сообщение о том, что Владимир Евтушенков помещен под домашний арест. Предприниматель, один из богатейших людей России, арестован в рамках уголовного дела по факту хищения акций предприятий топливно-энергетического комплекса. Что-то мне это напоминало (смайлик). Вертикаль власти словно прошило время, соединив 2014-й с 2003-м. Все те же методы, думал я. Но теперь в опасности находились не только независимые бизнесмены, но и ближний круг. Безоговорочная лояльность больше не является гарантией от преследования бизнеса со стороны силовиков. Среди крупных бизнесменов появилась мода на высказывание «Я все отдам государству, если потребуется. По первой же просьбе». Расставаться с активами по первой просьбе (интересно, кого?) собирался и Геннадий Тимченко, и Борис Ковальчук, и Владимир Якунин. Евтушенкову, видимо, идея безропотно расстаться с собственностью не сразу понравилась. Ему предоставили возможность посидеть, подумать.
На фоне усиления давления на бизнес Запад принимает первые санкции против России. Включается хорошо отлаженный механизм, и страна теряет доступ к финансовым рынкам. В отчаянной попытке сделать хорошее лицо при плохой игре власть объявляет «Поворот на Восток», но надежды на Китай не оправдываются. В Кремле лихорадочно ищут, чем ответить на санкции — ведь если не ответить, то народ почувствует слабость власти и начнет задавать неудобные вопросы. Так, скорее всего, размышляют кремлевские аналитики и политтехнологи. И как в свое время в ответ на список Магнитского появился «закон Димы Яковлева», от которого пострадали прежде всего граждане России, так и в этот раз на санкции ответили контрсанкциями — запретили импорт значительной части продовольствия.
К наступлению зимы происходит невиданное за последние годы ослабление рубля. Национальная валюта России резко обесценивается, а цифры на вывесках обменных пунктов становятся поводом для паники. Развивается массовый психоз — люди скупают что кому доступно: машины, квартиры в новостройках, плазменные панели или мешки с гречкой. Падение рубля объясняют низкой ценой на нефть, санкциями. Но все большее число людей понимает, что это следствие слабости политических и общественных институтов в России. Недоверие к стране, отказ от взаимодействия, нежелание сотрудничать с агрессивным непредсказуемым государством — вот главные причины.
Год подходил к концу, растратив любые поводы для оптимизма. Закрепляет это ощущение уголовное дело против братьев Навальных. Абсурдные обвинения абсурдных прокуроров получают поддержку абсурдного суда. Словно в качестве издевательства Алексею присуждают условный срок, а его брат Олег получает реальный.
30 декабря я смотрю прямую трансляцию акции за братьев Навальных. На разгон протестующих у ОМОНа уходит пятнадцать минут. Через день закончится 2014 год — год моей свободы. Я понимаю, что свобода — это самая главная ценность. На борьбу за нее можно потратить год, десятилетие, жизнь.
Открытая Россия
