В государствах постсоветской Центральной Азии идеологическая надстройка является немаловажным фактором внутренней и внешней политики, включая, что особенно актуально, участие этих стран в интеграционных проектах. С распадом СССР местные элиты оказались перед необходимостью заполнить идеологический вакуум, вызванный крахом советской тоталитарной идеологии, предложить населению вместо утраченной советской новую идентичность — на основе идеологической легитимации независимой государственности, а, стало быть, и собственной власти. Внешне это выглядело довольно парадоксально, ведь местная власть имела чисто советское происхождение. И вот теперь представители партхозноменклатуры должны были восприниматься как исторические преемники древних ханов и лидеров народных восстаний.
Весь прошлый политический опыт и автократическая природа создаваемых режимов подталкивали правящие элиты к тому, чтобы выполнить эту задачу через формирование некой «государственной идеологии» (более деликатный вариант – национальной идеи), то есть комплекса политических, «исторических», социо-культурных и прочих идеологем, с помощью которых власти стремились «оседлать» национальные движения, сцементировать население, привить ему систему ценностей, позволяющую тем же властям задавать обществу цели и ориентиры. Процесс конструирования таких идеологий шел во всех постсоветских государствах Центральной Азии с разной скоростью и с разной степенью успеха, принимая порой самые экзотические формы. Он не завершен до сих пор в силу целого ряда факторов, среди которых не последнюю роль играет сильная зависимость «идеологического строительства» от политической конъюнктуры. Так что мы еще можем увидеть самые неожиданные идеологические развороты.
Особый интерес представляет процесс формирования государственной идеологии в Казахстане. Прежде всего, из-за высокой полиэтничности и многоконфессиональности этой страны, наличия разных, но сопоставимых по охвату общества цивилизационных укладов. Все это предопределило некоторую усложненность (по региональным меркам) и «многовекторность» казахстанского идеологического «конструкта». Очень значимо и то обстоятельство, что Казахстан — член пресловутой интеграционной «тройки».
Свято место пусто не бывает
Перед Казахстаном, которому, как и другим республикам Средней Азии, независимость свалилась буквально как «снег на голову», неожиданно встала задача реального наполнения всего набора суверенных полномочий, полагающихся современному государству: от строительства собственной экономики, создания национальной валюты, собственных структур обороны, образования и здравоохранения до формирования внешней политики и формулирования хоть каких-то идеологем, способных разумно объяснить общегосударственные цели и с их помощью интегрировать общество.
Причем действовать приходилось очень оперативно: крах советской системы, сопровождавшийся распадом соответствующих идеологических и политических скреп, привел к массовой дезориентации населения нового государства. На формирование новых идентификаций жителей страны самое большое воздействие стали оказывать их национально-этнические ориентации, что сопровождалось появлением известного рода политических организаций. В условиях Казахстана («самой многонациональной союзной республики СССР», как радостно возвещала советская пропаганда) это грозило настоящим кровавым хаосом, который задушил бы едва родившееся государство «в колыбели» (или, по крайней мере, нанес бы ему ужасную «родовую травму» по образцу Нагорного Карабаха, Приднестровья, Абхазии и Южной Осетии). В общем, пришлось по-быстрому конструировать нечто вроде государственной идеологии при всем том, что сам термин «государственная идеология» в те времена четко ассоциировался с тоталитарной идеологией советских времен и потому вызывал вполне понятное отторжение.
По мнению ряда экспертов, в частности, известного казахстанского политолога Николая Кузьмина, «в отличие от экономики, создавать идеологию приходилось фактически на пустом месте». По-моему, это сильное преувеличение. «Место» пустым не было, причем достаточно давно. Помню, как еще во второй половине 70-х, когда я учился на истфаке МГУ, из числа студентов и аспирантов (что характерно, «славянских» национальностей) кафедры «История СССР периода феодализма» была создана группа, где готовились специалисты по истории республик Средней Азии и Казахстана, с изучением турецкого на арабской графике и фарси. Мой сокурсник, включенный в эту группу, рассказал мне, конфиденциально, естественно, что задачей будущих «специсториков» будет «научное противодействие националистическим уклонам в местной исторической науке» и соответствующее курирование. Необходимость данной меры была вызвана отсутствием «в центре» достаточного числа специалистов по местной тематике, пользуясь чем, местные историки, прежде всего, в Казахстане, как было особо подчеркнуто при инструктаже будущих исторических кураторов, совершенно «распоясались».
О дальнейшей судьбе этой спецгруппы мне не известно, но знаю, что в событиях «Желтоксана» 1986 года участвовало немало казахских студентов и преподавателей из гуманитарных вузов. Не секрет также, что в среде казахской гуманитарной интеллигенции, как диссидентов, так и сохранявших вполне официальный статус, уже довольно давно разрабатывались и обсуждались (опять же конфиденциально) различные концепции казахской национальной идеи, национальной идеологии, обосновывалась идея независимой государственности и так далее. Поэтому, когда «пробил час», недостатка как в идеологических схемах, так и в идеологических кадрах, не было. Пусть даже эти кадры еще совсем недавно вещали со всех трибун о «новой исторической общности – советском народе» и «ленинской национальной политике КПСС».
Именно благодаря, в основном, таким кадрам, например, «перестроившимся» специалистам из Института философии, на начальном этапе строительства независимого Казахстана гипотетическая государственная идеология стала отождествляться почти исключительно с казахской национальной идеологией, ориентированной на общественно-политическую и духовную значимость этноса, этнической нации, на выражение и защиту именно их интересов. Утверждая примат интересов нации в отношениях с государством, такая идеология эффективно использует тему восстановления справедливости. Она предлагает человеку предельно простой критерий для разделения мира на своих и чужих.
При всем том, что в Казахстане подобные идеологические постулаты никогда официально не признавались и не провозглашались, наоборот, декларировались равенство и равноценность всех граждан, межнациональное согласие, единство и тому подобное, в первые годы независимости они фактически стали претворяться в жизнь, особенно на местах — в административно-кадровой, культурно-языковой, имущественной и ряде других областей.
Объективно все это было предопределено – такого рода самоутверждение «титульного» этноса с обретением государственности рассматривалось и воспринималось многими казахами как естественный ход событий и восстановление той самой справедливости. Другой вопрос, что подобные тенденции явно обостряли межнациональные отношения, вели к усилению сепаратистских настроений русскоязычного населения на севере Казахстана. В конечном итоге они привели к тому, что «нетитульные» мигранты из Казахстана (в основном русские и немцы), при всей вроде бы низкой конфликтности ситуации, составили свыше трети всех вынужденных переселенцев и беженцев, прибывших в Россию в первую половину 90-х годов (то есть самую большую группу, не идущую ни в какое сравнение, например, с числом русских мигрантов из проклинаемых Москвой стран Балтии – тех было всего порядка трех процентов).
От «либерализма» к первой версии «евразийства»
Надо отдать должное руководству Казахстана во главе с Нурсултаном Назарбаевым, которое тогда не поддалось соблазнам «этноцентричной» идеологии и более-менее вовремя увидело связанные с нею опасности. То есть перспективу раскола общества по национально-конфессиональному признаку с выходом на территориальный раскол нового государства. Не говоря уже о том ущербе, который несла экономика из-за массового оттока «нетитульных» квалифицированных кадров, и возможных неприятностях в отношениях с Россией.
В результате на начальном этапе независимости основные принципы новой общегосударственной идеи формулировались официальными инстанциями очень осторожно. Поначалу все, по существу, свелось к принятию адаптированной версии либеральной идеологии, но скорее предназначенной для идейного обоснования ускоренных либеральных реформ в экономике, чем для решения задач социальной мобилизации. В принципе, это можно расценить, как фактический отказ от государственной идеологии, что отражает либерально-демократические установки на связь идеологии с тоталитаризмом. Но это чисто внешняя сторона дела, связанная с особенностями социально-политической атмосферы на всем тогдашнем постсоветском пространстве, где идеи «наведения порядка» и необходимости «железной руки» еще не стали популярнее принципов демократии и личных свобод.
Поскольку казахстанская элита не собиралась ограничивать себя ролью участника обычного демократического процесса и претендовала на монопольную власть, то она, естественно, нуждалась в более-менее целостной системе идеологического обоснования такой власти. Что, впрочем, не исключало сохранения в идеологическом багаже всего набора чисто формальной либерально-демократической атрибутики (парламентаризм, многопартийность, свобода и так далее), призванной придать и новой идеологии, и управляемому через нее государству «рукопожатный» вид для внешнего мира.
Первые попытки найти замену коммунистической идеологии были предприняты еще в «Стратегии становления и развития Казахстана как суверенного государства» и концепции «Идейной консолидации общества как условия прогресса Казахстана», принятых в 1992 и 1993 годах. В этих документах указывались основные направления развития казахстанского общества: обеспечение стабильности и межнационального согласия как непременного политического условия успешного осуществления реформ; развитие общества, обеспечивающего достаточный уровень благосостояния всех граждан; развитие этнической самобытности и сохранение национально-культурного многообразия Казахстана; углубление демократических преобразований, обеспечение плюрализма в политике.
Как мы видим, вся либерально-демократическая атрибутика здесь присутствует, но это, образно говоря, не должно смущать. Потому что речь не шла о замещении и вытеснении старой идеологии новым политическим самосознанием, формируемым, скажем, через институты гражданского общества. Ведь изначально мыслилось не замещение, а именно замена старого идеологического комплекса на новый при сохранении за ним все тех же старых институциональных функций — термин «идейная консолидация общества» говорит сам за себя. При таком подходе «плюрализм» и «демократические преобразования» — лишь пропагандистские «слоганы», отвечавшие духу времени, но лишенные реального содержания. Вся история развития политической системы Казахстана, превратившейся в классический авторитарный режим, это прекрасно демонстрирует.
Весьма характерно, что, приступая к рыночным реформам, казахстанская правящая элита во главе с Назарбаевым упорно подчеркивала решающую роль государства, то есть самой себя, при проведении этих реформ, а также, ссылаясь на местные условия, особо упирала на необходимость «постепенности» в демократизации политической жизни. Назарбаев, в частности, в качестве примера такой «постепенности», а также успешного синтеза местного цивилизационного уклада с западными либеральными институтами, постоянно ссылался на Японию, Южную Корею и Сингапур.
До сих пор в Казахстане эксперты, особенно близкие к властям, любят рассуждать на тему о том, что в казахстанском социокультурном пространстве соприкасаются две ментальности: западная (экстравертная) и восточная (интровертная), при синтезе которых открываются огромные возможности для динамичного развития рыночной экономики и демократической политической культуры при сохранении собственных цивилизационно-культурных особенностей. Все это хорошо и правильно, только вот в итоге коррупционно-сырьевая казахстанская экономика слабо напоминает южнокорейскую, а казахстанский авторитаризм с его все-таки уже сформировавшимся государственно-идеологическим комплексом совсем не похож, скажем, на японскую либеральную демократию.
Однако, вернемся в 1990-е. Межнациональное согласие, этнокультурное равноправие и их производные станут непременным элементом всех последующих официальных концепций и программ, на основе которых и будет формироваться та самая государственная идеология современного Казахстана. Межнациональное согласие — обязательная директива, сигнальный буек, за который не позволено заплывать никому и, прежде всего, госчиновникам и официальным пропагандистам. Но сразу был сигнал и в другую сторону — развитие этнической самобытности, правда, тоже с ограничителем — «сохранение национально-культурного многообразия Казахстана». Таким образом, государственная идеология постепенно вводила все дискуссии в межнациональной области в достаточно жесткие рамки.
Есть мнение, что такой идеологический авторитаризм в межнациональных отношениях спас Казахстан от множества бед. Вот, например, мнение казахского историка и политолога Султана Акимбекова: «Сворачивание политической либерализации с начала 1990-х годов, жесткий контроль над националистически настроенными гражданами с обеих сторон были единственным выходом, который позволял сохранить целостность государства… Главная заслуга сильного централизованного государства в Казахстане с начала 1990-х годов заключается не только в том, что оно сохранило стабильность. Возможно, что более важным средством сохранения стабильности являлось отсутствие необходимости выяснять отношения, в том числе межнациональные, в публичном пространстве. И надо признать, что обычное общество в Казахстане, — как казахская, так и русская ее части, — восприняло тогда эту роль государства и воспринимает до сих пор с большим облегчением. …Как это ни парадоксально, но сыграло свою роль отсутствие свободной дискуссии между радикалами с обеих сторон. Обычное общество об этом просто ничего не узнало. Соответственно, ему не пришлось принимать трудных решений, определяться по отношению к жестким высказываниям. Хорошо это или плохо для свободы мнений – это один вопрос, но для текущего момента в Казахстане это несомненный плюс».
Возникает, правда, еще один вопрос: способно ли замалчивание проблемы решить саму проблему? Ведь еще в начале тех же 90-х выяснилось, что одного замалчивания, прикрытого лозунгами «межнационального согласия» и «плюрализма», явно недостаточно. К этому, судя по всему, прибавилось что-то вроде неуверенности казахстанской элиты в способности собственными силами справиться с ситуацией. Тогда в качестве консолидирующей идеи была выдвинута идея евразийства. На саммите стран СНГ в октябре 1994 года Назарбаев выступил с проектом Евразийского Союза. Правда, тогдашний проект сильно отличался от нынешней концепции Евразийского Союза, который сейчас трактуется Астаной как исключительно экономическое объединение без каких-либо наднациональных политических надстроек. Тогда Назарбаев, опираясь на идеологему (и мифологему) о единства народов Евразии и ее экономико-географической целостности в границах бывшего СССР, по существу выдвинул идею создания конфедеративного государства. Почти все зааплодировали, но, фактически, назарбаевский проект отвергли. По разным причинам, среди которых далеко не последнее место, как и сейчас, занимал страх перед возрождением СССР. Причем в самом Казахстане таких опасающихся тоже было предостаточно. Опять же, как и сейчас.
«У казахов нет другой государственности»
Неудача с евразийским проектом, однако, делала необходимость формирования подходящей государственной идеологии еще насущнее. Тем более что создававшийся в Казахстане автократический режим по определению не мог обойтись без государственной идеологии. Каким же должен был стать доминирующий идеологический тренд? Выбора здесь объективно не было – государственная идеология неизбежно должна была смещаться в сторону казахского национализма. Да и какое другое могло быть «смещение» в государстве под названием «Казахстан», как не в сторону укрепления национального самосознания, национальной самоидентификации, прежде всего, государствообразующего титульного этноса? Ведь само наличие такого этноса в постсоветских условиях являлось главным и необходимым основанием и обоснованием появления новой независимой страны.
И вот 23 мая 1996 года появляется подписанная Назарбаевым «Концепция формирования государственной идентичности Республики Казахстан», где достаточно недвусмысленно говорится: «Государство исторически возникает как национальное в том смысле, что, как правило, его учредителем и социальной базой является определенная этническая общность. Сама логика эволюции этноса предопределяет необходимость возникновения государства как инструмента, обеспечивающего материальные и духовные условия существования и развития нации… Нигде в мире у казахов нет другой государственности, которая проявляла бы заботу об их сохранении и развитии как этноса, об их культуре, образе жизни, языке, традициях. Определение Казахстана как национального государства должно, прежде всего, идентифицировать его в этом качестве».
Впрочем, не следует ничего преувеличивать. Полиэтничность Казахстана вводила объективные ограничители для чрезмерного крена в националистическом направлении, что и было зафиксировано в Концепции: «Исторически государство защищало интересы исключительно казахов, поскольку других этносов на этой территории в то время не было. Но по истечении времени великая степь стала принимать представителей других народов. Соответственно этому менялись функции и сущность государства. Оставаясь национальным государством, Республика Казахстан выражает теперь интересы всего населения, независимо от этнической принадлежности… Вместе с тем определение Казахстана как национального государства учитывает стратегическую тенденцию в развитии государственной идентичности — становление в перспективе государства-нации. Такого государства, граждане которого независимо от этнической принадлежности образуют единый народ и принадлежность к которому выступает для них главным идентифицирующим признаком».
В целом же такой «сбалансированный» подход стал официальной основой государственной идеологии, которая во второй половине 90-х приобрела более-менее очерченные формы. Для ее реализации появились соответствующие структуры типа Национального Совета по государственной политике при президенте Казахстана. Роль «концептуальных, стратегических и программных документов» в идеологической области приобрели послания президента, начиная с принятой в 1997 году Стратегии развития Казахстана до 2030 года (Стратегия «Казахстан–2030») и кончая Стратегией «Казахстан-2050» от декабря 2012 года. Следует отметить, что «этноцентричные» мотивы в этих посланиях акцентировались в основном на необходимости сохранения национально-культурной идентичности, а национальная идея формулировалась, как «построение независимого, процветающего и политически стабильного государства, базирующегося на национальном единстве, социальной справедливости, экономическом благосостоянии населения». Наиболее пафосно и в то же время конструктивно звучал в президентских посланиях обращенный ко всему обществу призыв к работе по социально-экономической модернизации.
Однако параллельно шел и другой «идеологический процесс», продиктованный опять же объективными обстоятельствами, в том числе этно-демографическими. Так, согласно переписи 1989 года, в Казахской ССР было 17 млн населения, из них 6,5 млн казахов. В 2013 году, по данным местных статистиков, в Казахстане те же 17 млн человек, но казахов уже 11 млн. Конечно, многие оценивают эту статистику критически. Но тенденция в целом именно такая. Она объясняется, в том числе, ростом рождаемости среди «титульного» населения в последнее десятилетие, репатриацией «оралманов» (0,9 млн человек), и, понятное дело, эмиграцией за два десятилетия минимум 3,5 млн русскоязычных, а также естественным сокращением европейского населения за счет его старения.
С учетом политической пассивности «нетитульного» населения, которое стремилось преуспеть главным образом в экономике, роль «титульного» этноса как главного адресата идеологических инициатив власти постоянно возрастала. Между тем, несмотря на очевидные успехи национальной экономики, экономическое благосостояние основной массы населения страны оставляло (и оставляет), мягко говоря, желать лучшего. На недовольство, обусловленное экономическими причинами, накладывалась невосприимчивость нового поколения казахов к прежним идеологемам (например, идея независимости, как таковая, перестала быть самодостаточной). Эта невосприимчивость рождала запрос на кардинальные политические и социально-экономические изменения. Наиболее легкий и лежащий на поверхности способ нейтрализовать такие некомфортные для власти запросы – опять же усилить этноцентрическую составляющую государственной идеологии.
Тем более что укрепление национального самосознания, национальной идентичности – объективная необходимость для любого молодого государства. Это может нравиться или не нравиться, но это так. Причем в Казахстане подобная необходимость относится не только к «народным массам», но и к элитам. По мнению ряда экспертов, например, Леонида Гусева, Казахстан — это государство без четко выраженного национально-территориального ядра, так как продолжает существовать система жузов (племенных союзов). В Казахстане жузы, по выражению Гусева, «не пережиток прошлого или этнокультурная экзотика, а политическая реальность, пронизывающая все поры общественной жизни». Причем исторические связи жузов между собой были, зачастую, слабее связей жузов с сопредельными народами и государствами. Отсюда угроза, сформулированная казахским публицистом Ермеком Калиевым: «В пучинах казахского трайбализма может исчезнуть само государство». При всем том, что официальная Астана не признает даже самого существования проблемы, стимулирование «общеказахского» национализма, видимо, рассматривается Назарбаевым в качестве скрепы, способствующей, в том числе, и консолидации элит.
История как аргумент
Важной частью «идеологической работы» стали исторические изыскания, включая попытки максимально отнести в прошлое «исходную точку» национальной истории. Султан Акимбеков пишет об этом так: «Казахскую историю обычно начинают с известного факта откочевки в XV веке Джанибека и Гирея в Моголистан. А что было до этого, кто были те люди, которые откочевали вместе с этими ханами, и кем были они сами? Если попытаться ответить на этот вопрос, то логично следует вывод, что и Джанибек, и Гирей, и все лояльные им люди являлись выходцами из улуса Джучи, или Золотой Орды в русских источниках. А это уже совсем другая картина. Вопрос о преемственности государственной традиции очень важен. Сегодня из всех тюркских народов, которые могут претендовать на преемственность по отношению к улусу Джучи, самым крупным являются современные казахи. И они же – последний самый большой народ, который является наследником кочевой тюркской традиции. Так что при желании преемственность государственности в ее степном варианте вполне можно обосновать».
Здесь не место обсуждать научную достоверность того или иного исторического построения, пусть даже самого мифотворческого. Прежде всего, потому, что Казахстан в этом плане – не исключение. Историческое мифотворчество вообще характерно для молодых государств, стремящихся побыстрее закрепить свое историческое право на существование и укрепить тем самым национальное самосознание. Наиболее откровенно об этом сказал, например, казахский публицист Серик Малеев: «Но, прежде всего, история наших великих предков Атиллы, Томирис, Кюльтегина, Чингисхана, того же бедного сакского пастуха Ширака — нам нужна в качестве боевого походного знамени и нравственного ориентира. Она поддерживает нас в этой жизни, нацеливая казахстанцев на новые задачи и цели. И вместе с тем она же дает нам примеры беззаветного и бескорыстного служения своей Родине».
Примеров подобного подхода к истории мы предостаточно найдем и у центральноазиатских соседей Казахстана, ныне постоянно вступающих с казахами в препирательства насчет «права первородства» и исторического «старшинства». Хотя, почему только у центральноазиатских? Ведь можно вспомнить и о неутихающих исторических спорах в духе «Россия – родина слонов».
Гораздо интереснее посмотреть, как сюжеты из казахской истории преломляются в современных политических реалиях Казахстана. Поскольку демократическая атрибутика остается частью орнамента государственной идеологии, а демократические ценности по-прежнему востребованы в казахстанском обществе, то и здесь выстраивается парадигма исторической преемственности, восходящая к степной демократии. Ержан Ашим Китжан-улы: «Наши предки сформировались в этнос КАЗАК, высвободившись из рамок государства, не говоря уж об имперской тоталитарности… Менталитет и национальная идея казаха глобально отличается от соответствующих категорий гунна, древнего тюрка и монгола времен Чингис-хана, поскольку его воззрения, выходящие за тоталитарные рамки, коренным образом расходятся с парадигмой железных империй Евразии».
Торегали Ташенова: «В 1450 году, во времена правления хана Абулхаира, произошел раскол в среде кочевого народа узбеков, и большая их часть во главе с чингисидами Жанибеком и Кереем покинула родные земли, откочевав на территорию современного Семиречья и вернув себе старое, сохранившееся в народе самоназвание – казаки. То есть вольные люди, живущие без правителя, в условиях степной демократии».
А вот профессор алма-атинской Международной академии бизнеса Валихан Тулешов выводит из преемственности несколько другую парадигму: «Сакрализация власти, особенно миссии Первого Президента, оставаясь глубокой культурной традиции казахской нации с незапамятных времен, при всех своих издержках, должна обрести статус незыблемости и вечности как беспримерный подвиг Елбасы, заложившего основы и осуществившего исторический переход казахской цивилизации от ее степного, кочевого и военного состояния («ордынскости») — к современному социально-демократическому состоянию». Ничего не скажешь, мощная мысль. Что ж, видимо, многие исследователи, опять же повторю, далеко не только казахстанские, извлекают из истории то, что им больше импонирует. А, может быть, даже и не им, а заказчикам подобных исследований.
В рамках формирования всего комплекса государственных идеологем примерно к началу «нулевых» годов был завершен коренной пересмотр советской трактовки истории Казахстана в плане акцентирования насильственной составляющей присоединения казахских земель к Российской империи, колониального характера российского владычества и соответствующих оценок восстания 1916 года, а также характеристики репрессивных мер советских властей по насильственному переводу казахов на «оседлость» и коллективизации как геноцида казахского народа. Ну, и так далее. Считаю нужным еще раз подчеркнуть, что не собираюсь касаться научной достоверности какого-либо из приведенных тезисов и тем более что-либо опровергать или подвергать сомнению. Все это рассматривается лишь как историческая составляющая нынешней государственной идеологии.
Насколько эффективен агитпроп?
В качестве результирующей имеет смысл привести классификацию компонентов государственной идеологии, принадлежащую казахстанскому эксперту Юрию Булуктаеву:
1) «Государственно-националистический». Предусматривает последовательное отстаивание политического и экономического суверенитета Казахстана, сохранение его территориальной целостности, проведение независимой прагматичной внешней политики; увеличение национальной (казахской) компоненты в государственном управлении «при уважении законных интересов и прав других этнических групп». Выступая на седьмой сессии Ассамблеи народов Казахстана в декабре 2000 года, президент Назарбаев отметил: «Государство — это не только территория, но и общая культура народа. Ядром, вокруг которого будет выстраиваться культурная общность всего Казахстана, должна стать казахская культура». Также казахская культура является и частью тюркского мира, который, по заявлению президента, в свою очередь является «одним из самых динамичных политических и культурных ареалов будущего века». По мнению Булуктаева, государственно-националистический компонент также тесно связан с идеей Евразийского Союза. Однако следует повторить: согласно заявлениям Астаны, речь может идти исключительно об экономической интеграции, и казахстанская идентичность в любом случае не должна раствориться в гипотетическом союзе.
2) «Девелопменталистский» (связанный с развитием). Главная цель — превращение Казахстана в высокоразвитое в политическом и экономическом отношении государство («Казахстан-2030» и «Казахстан-2050»), способное по уровню развития быть таким же, как «азиатские тигры» Сингапур, Малайзия. Этот компонент национальной идеи призван консолидировать всех казахстанцев, независимо от их этнической принадлежности, на пути к достижению высокой цели.
3) «Демократический». В концепции «Казахстан-2030» это изложено следующим образом: «Наша стратегическая задача — единство многочисленных групп населения, разумное сочетание личностных и общественных начал, что дополняет консенсусно-иерархические традиции нашего общества». По словам Назарбаева, нет будущего у страны, «где политические партии и движения «тянут» в прямо противоположные стороны, где имеются огромные дисбалансы между свободой и ответственностью СМИ, либерализмом и демократией и силой государства. Одну крайность мы уже испытали, не впасть бы в другую». Принятая модель развития «должна отражать конвергенцию различных моделей общественного развития… Наша модель будет определять наш собственный путь развития, сочетая в себе элементы остальных моделей, но опираясь в основном на наши специфические условия, историю, новую гражданственность и устремления, учитывая конкретность этапов развития». Как отмечает Очиров, несмотря на тезис власти «сначала экономика, потом политика», уязвимым стало то обстоятельство, что преобразования социально-экономического характера вовремя не подкреплялись преобразованиями политическими.
Что получается в сухом остатке? Удалось ли реально внедрить в казахстанское общество хотя бы основные постулаты этой самой государственной идеологии? Госсекретарь Марат Тажин, являющийся кем-то вроде ответственного за идеологию, выступая 22 февраля этого года перед руководителями государственных СМИ, раздраженно заявил: «Государственные СМИ должны выполнять пропагандистскую функцию, но подменять реальную работу вот этим поверхностным пропагандистским «ура-ура!» надо прекращать! Иначе никакого индекса доверия, никакой читабельности не будет!» Далее последовали руководящие указания типа «Усилить и углубить идеологическую работу! Шире охватывать массы! Проявить творческий подход!» и так далее, то есть в старой, хорошо знакомой советской манере.
Иллюстрацией того, как действительно воспринимается официальный агитпроп, скажем так, просвещенной частью казахстанского общества, может служить комментарий Аналитического центра Prudent Solutions («Разумные решения»): «Упрочить чувство гордости за собственное государство, а заодно объяснить, почему в стране был, есть и будет всего один президент Назарбаев, – ради достижения этих задач работают специалисты в области современного мифотворчества. Надо сказать, что за годы независимого существования Казахстана государственной идеологии как не было, так и нет, посему ее место вполне логично занял ее аналог — государственная мифология. Ряд политических мифов, а именно о свободе слова и праве выбора в нашем государстве, создан для иностранных потребителей в расчете на то, что те поверят, благо, как уже говорилось, страна наша – белое пятно на карте мира, где может происходить все, что угодно».
Директор Казахстанского института социально-экономической информации и прогнозирования Айман Жусупова, сетуя на «недостаточную информированность граждан» относительно официальных идеологических установок, так как «власть, госорганы недостаточно успешно продвигают основные положения, идеи», тем не менее, высказала убежденность, что в Казахстане государственная идеология все-таки есть. Так, по крайней мере, считают 60 процентов респондентов проведенного Институтом в конце 2012 года социологического исследования, призванного выяснить, что конкретно воспринимает население страны в качестве идеологии. 52,7 процента опрошенных даже смогли сформулировать идеи, лозунги и призывы, которые могли бы сплотить казахстанский социум. Но тот факт, что достаточно многочисленная группа в 47,3 процента респондентов затруднилась определить общие базовые ценности, по мнению Жусуповой, говорит не только о недостатке идеологической работы госорганов «по охвату», но и о неоднородности общества, разнонаправленности и размытости интересов различных социальных групп.
Правда, о невозможности более-менее «глобального охвата» государственные идеологи могли бы догадаться заранее – такой охват возможен лишь при полноценной реставрации тоталитаризма, а для этого Казахстан все-таки не очень подходящая страна. Да и сам выданный на-гора идеологический конструкт слишком противоречив и эклектичен. Именно на этот момент указывает Султан Акимбеков: «С одной стороны, у нас используется гражданское понимание нации, с другой – этническое. Или еще один неясный момент: мы говорим о государстве, переживающем процесс деколонизации, или о стране, которая является частью единого евразийского пространства? В этом вопросе тоже нет определенности». Впрочем, в отсутствии стройной идеологии, в ее «рыхлости» Акимбеков видит и весьма положительный аспект, поскольку «каждый гражданин слышит то, что он хочет слышать, каждому общественному слою адресуется то или иное послание».
Это, кстати, подтверждается уже упоминавшимся соцопросом, согласно которому за укрепление роли государственного языка как ключевой идеологемы выступает каждый четвертый казах. Тогда как каждый седьмой русский респондент вдохновлен идеей равноправия народов. Для представителей других национальностей более привлекательна идея экономического развития Казахстана, вхождения в десятку лучших в этой области в соответствии со Стратегией «Казахстан-2050».
Идеология станет еще «стройнее»
Однако очень вероятно, что в ближайшей перспективе государственной идеологии будет придана еще большая стройность — выпрямлять ее будут опять же в сторону этноцентризма, поскольку все стимулы к нарастанию именно такого идеологического тренда сохраняются и даже усиливаются. И не в последнюю очередь из-за приближения времени создания пресловутого Евразийского Союза. Рост опасений по этому поводу в казахстанском обществе трудно не заметить. Так же, как и подстегиваемую этими опасениями активизацию национал-демократической и национал-патриотической оппозиции. При этом в Казахстане наблюдается подмеченный Юрием Булуктаевым идеологический «национал-оранжизм» — синтез либеральной и националистической программ, выражающийся в определенной консолидации местных национал-патриотов и оппозиционных демократов.
Как свидетельство очередного идеологического сдвига в сторону «этноцентризма» можно расценить недавнее решение о переименовании нескольких населенных пунктов в Восточно-Казахстанской области. Собственно, это так и было расценено представителями политизированной части русской общины. В частности, председатель Республиканского славянского движения «Лад» Максим Крамаренко заявил, что «в республике продолжается изъятие «русских страниц» из казахстанской истории», напоминающее «поведение захватчиков на оккупированной территории, уничтожающих культурные и исторические ценности». По мнению же главного редактора сайта «Русские в Казахстане» Ильи Намовира, «все акценты в национальной политике Казахстана уже давно расставлены: в новой Стратегии-2050 прямо заявлено, что к 2025 году казахский язык будет главенствовать во всех сферах жизни и переведен на латиницу». Намовир утверждает также, что «казахстанская власть довольно ясно дает понять России, что единого информационного пространства, которое было бы логичным следствием экономической интеграции, не будет, а будет, наоборот, дистанцирование от российского информационного поля, к чему уже неоднократно призывали представители национал-патриотического лагеря».
Эта тема, безусловно, будет педалироваться уже российскими национал-патриотами и прочими имперцами, всегда считавшими Назарбаева «русофобствующим казахским националистом». Не исключено, что она может повлиять на российско-казахстанские отношения и даже вызвать какие-то политические действия на уровне Кремля, особенно если Казахстан будет особенно строптив при реализации евразийской интеграции. Правда, политика Астаны в отношении России носит весьма гибкий характер, что всегда позволяло ей остаться при своих.
Главный конфликт – внутри титульного этноса?
Между тем, большинство экспертов исключает возможность значимого обострения отношений между «титульной» и русской общинами, включая и межконфессиональный срез этих отношений. По их мнению, две главные этнические группы страны, имея вековой опыт совместного проживания, не предрасположены к конфликту, поскольку межнациональное согласие, как главное условие сохранения стабильности, является для огромного большинства населения той самой базовой ценностью, имеющей действительно непреходящую природу.
Гораздо более реальной угрозой эксперты считают вероятность возникновения трений внутри титульного этноса — светско-религиозного конфликта между радикальной частью практикующих мусульман с одной стороны и носителями «светского радикализма» — с другой. Это, конечно же, связано с нарастающей угрозой распространения в Казахстане исламского экстремизма. Отдельная и очень сложная проблема. Еще в уже упоминавшемся выступлении Назарбаева в декабре 2000 года было подчеркнуто: «Мы являемся частью огромного культурного материка исламской цивилизации, и забывать об этом нельзя: наше растущее культурное взаимодействие в этом направлении объективно и закономерно». Однако меры по противодействию исламистской угрозе по-прежнему концентрируются главным образом в области, скажем так, жесткого администрирования.
Без этого, конечно, не обойтись. Вдобавок эксперты пока предлагают лишь достаточно традиционный совет постараться устранить социально-экономические причины, питающие экстремизм, и не менее традиционный рецепт укрепления взаимодействия с умеренным исламом. В случае с Казахстаном это означает не сдерживание развития религии и ее максимально возможное вытеснение из публичной сферы, а четкое разграничение функций госорганов и религиозных объединений, разграничение, не отделяющее религию от общества и оставляющее возможность для конструктивного сотрудничества, в том числе в противостоянии религиозному экстремизму.
В любом случае конструирование в тиши чиновничьих кабинетов некой всеохватывающей государственной идеологии решению этой проблемы, как и многих других, помогает мало.
Михаил Калишевский
13.11.2013
Источник — Фергана.Ру
