Курсовая работа: Венский Конгресс. Реставрация Бурбонов

ПЛАН

 

 

Введение

 

ГЛАВА 1. Общая характеристика эпохи.

1.1. Политическая обстановка в Европе.

1.2. Парламенские реформы и монархия.

 

Глава 2.   рестоврация

2.1. Возвращение Бурбонов

2.2. Хартия 1814 года и правительственные органы периода реставрации.

 

ГЛАВА 3. Кризис режима Реставрации

3.1. Министерство Полиньяка — ожидание конца. Июльские события .

3.2. Идеология и общественное мнение периода реформации.

 

Заключение

 

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение

 

Актуальность данной работы. Современная реальность находится в фазе перехода. Она пребывает между историческими эпохами. Причем имеющиеся трактовки не дают убедительного ответа на вопрос о характере самого перехода.

Если Революция 1789 года действительно была началом перехода от традиционного к относительно современному обществу, точнее, от прежней, (аграрной) фазы развития к фазе нового (индустриального), общества, то в России подобный переход начался вовсе не в 1989-м, а в 1917-м. 1989 год — не старт новой эпохи, а некая точка на линии развития и становления нового общества, начатой в 1917 году.

Революция — не одномоментный акт перехода власти из рук одной политической тенденции к другой. Революция заканчивается не разгромом противников, а решением задач, требование выполнения которых вызвало ее к жизни.

Великая Французская революция окончилась не казнью Робеспьера в 1794 году, не приходом к власти генерала Бонапарта в 1789-м и даже не реставрацией Бурбонов в 1815-м, а утверждением конституционных основ республиканского строя в 1875-м.

Задачи, которые поставила Французская революция, можно в общих чертах свести к двум: переход к индустриальному обществу и политической демократии. Период с 1789-го по 1875-й и есть собственно период Революционной эпохи, когда эти задачи решались.

Великая французская революция открыла дорогу развитию капитализма во Франции и ряде других стран континентальной Европы. К этому же времени ощутимо проявляются результаты промышленного переворота в Англии. Гражданское общество становится во всех развитых странах все более буржуазным; все явственнее оно делится на два основных класса – буржуазию и пролетариат.

Начальный период становления гражданского общества принял форму первобытного капитализма и сопровождался бурными социально-экономическими процессами. Массовое разорение мелких собственников и развитие пролетариата, с одной стороны, стремительное обогащение промышленной, торговой и финансовой буржуазии – с другой, происходило в обществе, еще не имевшем ни систем социальной помощи (социального страхования и обеспечения, бесплатного здравоохранения и образования), ни массовых и влиятельных организаций рабочего класса (партий, профсоюзов). По социально обездоленным слоям общества больно били экономические кризисы и безработица. Росло относительное и абсолютное обнищание пролетариата. Его разрозненные выступления свирепо подавлялись вооруженной силой.

Во всех странах Западной Европы сохранялись монархии с сильными феодальными пережитками; после учреждения контрреволюционного Священного союза (1815 г.) решающее влияние в политике большинства стран Европы приобретает реакционное дворянство. Однако возродить уничтоженные революцией феодальные отношения в области экономической, социальной и гражданско-правовой было невозможно.

Эпоха Реставрации была своеобразным этапом развития французского государства. Представители правившей до 1792 г. королевской династии Бурбонов — Людовик XVIII и его ближайшие родственники, брат Карл-Филипп и племянники, герцог Ангулемский и герцог Беррийский — вернулись в страну после двадцати пяти лет вынужденной эмиграции, чтобы вновь взойти на престол. За прошедшие четверть века социальная и политическая обстановка в стране претерпели кардинальные изменения, и это было очевидно всем.

Ясно представляя себе невозможность полного возврата к прошлому, прежде всего в вопросах собственности, Бурбоны постарались максимально восстановить дух монархии через привычные формы жизни: двор, балы, охота и т.п. Целью Бурбонов стало продолжение прерванного мирного существования страны и максимальное забвение всего, что произошло за последние четверть века. Бурбоны принесли с собой во Францию не только тягу к старому, но и черты нового порядка. Стране предстояло познакомиться с новой формой правления — конституционной монархией.

Значительную роль как в восстановлении старых форм жизни, так и в разработке и применении на практике новых основ правления, должно было сыграть дворянство. Оно оставалось основной и естественной опорой монархии, но его положение в политической системе существенно изменилось. Дворянство получило возможность свободно самоопределяться по отношению к королевской власти и в конституционных рамках оппонировать ей. Опыт истекшей четверти века убедил дворянство в неразрывности связей его судеб с судьбой монархии и вместе с тем показал бывшему «первому сословию», что всецело полагаться на разум и волю Бурбонов по меньшей мере недальновидно. Лояльность по отношению к власти в сочетании с известным дистанцированием от нее и стремлением выработать самостоятельный взгляд на государственные дела – примерно так можно определить модель адаптации дворянства к реалиям конституционной монархии.

Эта модель предполагала качественно иной по сравнению со Старым порядком уровень политической рефлексии и саморефлексии. Поэтому дворянство должно было осознать и оценить изменения, произошедшие в стране за это время. Появилась необходимость в поиске основательно забытых корней. Вернувшиеся в страну после длительной эмиграции хотели побыстрее донести до новых поколений ту реальность, которая грозила навсегда уйти вместе с крушением Старого порядка. Уже в ходе Реставрации писали мемуары те, кто прошел все наполеоновские войны и не желал, чтобы эти славные годы также исчезли из памяти, к чему отчасти стремились новые правители.

Привычка к рефлексии не ушла вместе с концом эпохи Реставрации, а, наоборот, усилилась. У многих дворян не осталось другого занятия, как попытаться осознать, что же произошло во Франции, и почему народ, преданный своему королю, все-таки не поддержал его в трудные минуты, и почему само дворянство не смогло удержать короля от необдуманных поступков. Эти и многие другие мотивы привели к появлению такого количества мемуаров, что это позволило виконтессе де Фар-Фосселандри написать уже в конце 20-х годов» Мы живем в век мемуаров». Подробнее о мотивах и целях написания мемуаров, как они виделись авторам, мы поговорим чуть далее, а пока обратимся к специфике мемуарного жанра как исторического источника.

Цель Период Реставрации Бурбонов (1814 – 1830) является временем культурного и интеллектуального подъема, который нашел свое отражение как в литературе и искусстве, так и в сфере образования. Однако главным достижением эпохи является то, что вопросы о необходимости реформирования системы начинают широко обсуждаться. Именно дискуссия, развернувшаяся в прессе и публицистике в 20-ые годы, послужила толчком для начала реформ и для дальнейшего развития политической системы в XIX веке.

Библиография, источники, монографии, работы общетеоретического характера.  Истоки развития мемуаристики лежат в развитии исторического самосознания человека. Появление личных источников в Западной Европе неразрывно связано с периодом Возрождения. Одним из первых образцов отрыва от «примерной» традиции Средневековья являются «Опыты» М.Монтеня, написанные в конце XVI века. Здесь мы находим утверждение о самоценности человеческой личности вне зависимости от ее роли в политической и духовной истории всего человечества.

Специальный курс лекций, читавшийся в 1996-1997 гг. во Французском Университетском колледже, имел общее название «История и память». Методологической основой этого курса является разграничение «истории» как совокупности фактов, реконструируемых в научной литературе, и «памяти» о прошлом, живущей в массовом сознании. При этом последняя не может не модифицироваться со временем.

Если анализ массового сознания второй половины ХХ века по всем аспектам сильно облегчен наличием такого источника, как социологические опросы, то по отношению к первой половине века XIX нельзя предложить ничего лучше, чем источники личного характера: мемуары, частная переписка, дневники, автобиографии.

Любая эпоха оставляет за собой шлейф мифов и устойчивых представлений, формирующихся на базе ее реалий, но затем продолжающих жить своей жизнью в массовом сознании и передающихся дальше от создателей к потомкам. Но интерпретация таких мифов не может быть корректной без учета реалий эпохи. Поэтому представляется необходимым предварить анализ исторической памяти французского дворянства анализом политического контекста эпохи Реставрации.

Исследование исторической памяти можно проводить практически бесконечно, как продвигаясь во времени (вплоть до современности), так и расширяя круг исследования на все новые слои и группы населения и даже выходя за пределы страны. Необходимо учитывать, что помимо целостного образа эпохи коллективная память содержит в себе представления об отдельных значимых событиях, а также различных сферах общественной жизни: политики, искусства, религии и т.д.

В рамках данной работы мы ограничим свое внимание одним социальным слоем — дворянством, сделав особый акцент на роялистском дворянстве — сторонниках легитимной монархии Бурбонов. Именно для этой группы кризис 1830 г. был наиболее значимым событием, а разница между конституционной монархией Бурбонов и конституционной монархией Луи-Филиппа — наиболее принципиальной.

Мы ограничиваемся только теми мемуарами, авторы которых успели к 1830 г. стать сознательными людьми, то есть родились не позже 1810-1811 гг. Это не только последнее поколение свидетелей эпохи, но и последняя генерация дворян, выросшая с ощущением своего естественного права на сопричастность к власти.

Богатство фактического ряда в мемуарах французского дворянства вынуждает нас ограничить отчасти и количество значимых событий, которые послужат основой для исследования исторической памяти. Мы обратим свое внимание прежде всего на сферу политической жизни, рассмотрев наиболее пристально восприятие кризиса 1830 г. и министерства Полиньяка, под руководством которого страна к этому кризису пришла.

 Франсуа Гизо (1787-1874) — один из выдающихся французских историков эпохи Реставрации. Его исторические труды, блестящие лекции в Сорбонне оказали большое влияние на развитие исторической мысли в Европе, на состояние общественного самосознания во Франции в 20-40-е годы XIX в. Гизо как историк, автор многочисленных трудов хорошо известен. Но он никогда не был только кабинетным ученым. Гизо — видный представитель либеральной мысли первых десятилетий XIX в., активный политический деятель. Одно безусловно: история интересовала его потому, что он пытался понять перспективу развития человеческого общества, найти «связь причин и действий». «Это самая важная, — писал он, — и, если можно так выразиться, бессмертная часть истории, к которой по необходимости должны обращаться все, чтобы уразуметь свое прошлое и понять самих себя»[1] . В историю цивилизации во Франции Гизо всматривался не как бесстрастный исследователь, а как политик, пытавшийся найти ответ на чрезвычайно актуальный для современной ему Франции вопрос: как достичь «свободного правления» [2]и в чем его суть.

Но если Гизо-историку воздали должное, то Гизо-политику обычно не уделяют большого внимания, отмечая лишь вслед за Ш. Сент-Бевом, что «не всякий великий историк оказывается великим политиком».[3]

Подобно другим историкам Реставрации, таким, как О. Тьерри, Ф. Минье, Гизо изучал преимущественно средневековую историю Франции. В 1823 г. он начал публикацию двух коллекций мемуаров, относившихся к Английской и Французской революциям. Наряду с Тьерри Гизо высказал идею о борьбе классов (сословий), и на этой основе он строил свою концепцию истории Франции и Европы. Борьба между сословиями, писал Гизо, наполняла всю новую историю, «из нее, можно сказать, родилась новейшая Европа».[4] Гизо, как и другие историки Реставрации, считал эту борьбу итогом германского завоевания. Однако одновременно Гизо дал в своих работах немало интересных замечаний о роли экономических и социальных факторов в истории.

Историком Гизо был, несомненно, одаренным, его труды оказали большое влияние на развитие исторической мысли в Европе, и в частности в России. Профессор Московского университета историк М.П. Погодин писал в 1831 г., что, по его мнению, Гизо открыл новую эру в истории, так как «со светильником Гизо как удобно теперь рассматривать всякую историю».[5] Оказал влияние Гизо и на крупнейшего русского историка XIX в. С.М. Соловьева. «Из всех представителей европейской историографии никого не ставил он так высоко, как Гизо», — вспоминал В.О. Ключевский.

Основным источником для нашей работы послужили мемуары представителей дворянства, посвященные эпохе Реставрации.

Степень достоверности каждого конкретного источника проверить в наших условиях было довольно затруднительно.

Специфика мемуаров как исторического источника состоит в том, что в них отражаются две эпохи: та, о которой пишет автор мемуаров, и та, в окружении которой он пишет. Первое свойство получило в исторической науке название «ретроспективность» — произошедшие когда-то события рассматриваются из иной среды, из иной системы отношений, которые оказывают свое влияние на воспроизведение на бумаге того, что закрепилось в сознании и подсознании автора.

В отношении эпохи Реставрации можно (и нужно) выделить три поколения авторов. Первое — родившиеся в 50-70-е XVIIIв., успевшие стать сознательными людьми к началу Революции, соответственно сознательно покидавшие или остававшиеся во Франции. Вернувшись на родину либо после 1800 г., либо после 1814 г., они к началу Реставрации находились уже в «пенсионном» или «предпенсионном» возрасте, и она стала для них завершающим этапом жизни.

Второе поколение — люди, родившиеся в конце 80-х годов XVIII в.. Те, кто вернулись после разрешения Наполеона, успели реализоваться уже во времена Империи, особенно те, кто избрал военную карьеру. Для них 1815 год стал годом разрыва в жизни, а Реставрация представляется как «болото», в котором они оказались после бурной молодости времен Наполеона. Дворяне, не присоединившиеся к наполеоновскому войску и продолжавшие свое образование в Англии, естественным образом прониклись конституционалистскими традициями этой страны. Здесь мы можем выделить такие личности, как герцог де Брольи, барон де Барант. Для них Реставрация — время томления в отсутствие возможностей реализовать свой интеллектуальный потенциал, которые им предоставятся только после июля 1830 года. Они отчасти принимают правила игры старшего поколения — салоны, светские беседы, — но уже с начала 20-х годов эти рамки оказываются им в тягость, что связано и с общим усилением консервативных тенденций, наблюдавшимся как в политике, так и в светских кругах.

Третье поколение, в мемуарах которого отображена Реставрация,- люди, родившиеся «вокруг 1800 г.». Это дворяне, совсем не знавшие Старого Порядка и соответственно неспособные к ностальгии по временам Людовика XVI. Только у этой группы политические и социальные представления о Реставрации базировались на сравнении не с прошлым (Революция и Империя), а с настоящим (II Империя или III Республика). Реставрация — время их знакомства с высшим светом или просто образования. Родившись еще во времена I Республики, они писали мемуары в 1860-1870-е гг. и определяли место Реставрации уже в событиях XIX века, а не по отношению ко временам Людовика XVI, Революции или Наполеона.

В чем видели авторы цель своих мемуаров? Ответ на этот вопрос немаловажен в том плане, что он помогает понять направленность текста мемуаров, а также отчасти дает возможность определить степень и «род» субъективности автора. Мемуаристы в основном не скрывали своих целей и обычно объявляли о своем замысле заранее, чтобы «правильно» настроить читателя.

Уже упоминавшийся граф де Фаллу пишет о том, что хочет в конце жизни поддержать единомышленников в борьбе за Церковь и свободу. «Я написал эти мемуары во имя тех людей, убеждения которых я разделял, хотя сам я ничего значительного не сделал».[6]

Если взять мемуары более ярких личностей, то в них можно найти мотив самооправдания (у Талейрана), мотив построения «второго я», не найденного в жизни (у Шатобриана). Отличие этих мотивов состоит в том, что они не были открыто высказаны авторами, а найдены исследователями, и, соответственно, являются в какой-то степени навязанными мемуаристам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА 1. Общая характеристика эпохи.

 

1.1. Политическая обстановка в Европе.

 

Англия начала формировать союз, который в 1805 превратился в Третью коалицию. Император, собравший на берегу Ла-Манша силы для вторжения, внезапно направился на восток и 2 декабря 1805 в сражении под Аустерлицем сокрушил объединенные армии Австрии и России. Это была одна из его величайших побед. Хотя англичане только что нанесли еще большее поражение французскому флоту в сражении у мыса Трафальгар, после чего Франция на полвека осталась без мощного военно-морского флота, она оставалась непобедимой на материке.

Наполеон продолжил передел Германии и Италии, распустил Священную Римскую империю, а затем наголову разбил прусскую армию в двух битвах – под Йеной и Ауэрштедтом. Вслед за этим триумфом он оккупировал Берлин (1806), где подписал знаменитый декрет о Континентальной блокаде, целью которого было сокращение торговли с Англией и доведение ее до состояния банкротства. Эта грандиозная система блокады была нацелена также на укрепление гегемонии Франции в Европе.

План почти сработал: английское правительство действительно на короткий период оказалось неплатежеспособным, но Англия не считала себя банкротом. Тем не менее блокада дорого обошлась и самой Франции. Проводя политику блокады, Наполеон пошел на прямые переговоры с царем Александром I и подписал с ними в 1807 Тильзитский мир. Однако на другом конце Европы в Испании неожиданно вспыхнула полномасштабная война.

Война в Испании была развязана, чтобы воспрепятствовать проникновению английских товаров через порты этой страны, но испанцы быстро превратили эту кампанию в ожесточенную партизанскую войну, проникнутую духом национального сопротивления. Это была первая из роковых ошибок Наполеона. На Пиренейском полуострове с его резко пересеченным рельефом небольшие отряды англичан благодаря выдающимся военным способностям герцога Веллингтона могли противостоять превосходящим силам французов. Более того, сам испанский национализм, который до сих пор французы могли использовать в своих целях, теперь был обращен против них.

Используя преимущества создавшейся ситуации, австрийский эрцгерцог Карл попытался организовать «национальное» германское сопротивление французам, но Наполеон снова разгромил австрийские войска в битве при Ваграме (1809) и в результате заключения Шёнбруннского мирного договора в Вене достиг зенита своей славы. Он стал единоличным правителем Франции, границы которой теперь проходили за Рейном, вдоль побережья Северного моря и по другую сторону Альп (в Тоскане и Далмации). Ему безоговорочно подчинялась вся Европа к западу от России и к востоку от Португалии. Он посадил своих родственников и фаворитов на троны зависимых государств и принимал знаки признания и уважения от своих недавних врагов и вынужденных союзников. Отношения с Австрией изменились после бракосочетания эрцгерцогини Марии Луизы со злейшим врагом ее семьи Наполеоном.

В начале 1812 Наполеон, пытаясь заткнуть последнюю брешь в системе блокады, подготовился к массированному нападению на Россию. Последняя стала собирать новую коалицию против французов. Тем не менее в июне армии Наполеона переправились через Неман. Вначале вторжение протекало почти беспрепятственно, и после Бородинской битвы в середине сентября была захвачена Москва. Так и не сумев решить, что же делать с Россией, Наполеон отдал приказ об отступлении. Под ударами русских партизан отступление превратилось в бегство, а суровая зима усугубила бедственное положение французской армии.

Хотя Наполеон собрал еще одну армию и провел, возможно, свою самую блестящую кампанию, его судьба была предрешена, а дни сочтены. 19 октября 1813 союзники нанесли сокрушительный удар Наполеону в битве под Лейпцигом. Это было самое тяжкое поражение в его жизни. Он потерял 30 тыс. солдат, и отступление на запад происходило так же беспорядочно, как и бегство из России. На другом берегу Рейна Наполеон перегруппировал свои силы и отчаянно сражался на пути к Парижу. Не сумев защитить столицу, он отрекся от престола в Фонтенбло.

 

 

1.2. Парламентские реформы и монархия.

 

Становление парламентского строя в каждой стране — процесс сложный и мучительный. Смену ролей и правил игры на политической арене гораздо проще установить законами, чем донести до сознания не только масс, но и самой политической элиты. Во Франции эпохи Реставрации объективная сложность политического процесса накладывалась на странную игру в «переодевание», в которую оказались втянуты и король, и дворянство. Каждая из сторон делала по сути совсем не то, что должна была в соответствии со своими убеждениями и положением.

Король — Людовик Бурбон — сам издает документ — Хартию 1814 г. -, ограничивающий его власть, передавая часть законодательных полномочий, и в первую очередь в финансовой области, парламенту. На деле, из-под маски конституционности очень хорошо просматривается лицо абсолютной власти. Здесь и «милость короля», и «дар народу» — все намекает на то, что как ввели, так можно и отменить. Для непонятливых введена статья под номером «четырнадцать», дающая возможность королю управлять страной без парламента, через издание специальных ордонансов. Таким образом, королевская власть давала игрушку, грозя при этом пальчиком.

Еще более двойственным оказалось положение самых ярых сторонников королевской власти в принципе, и династии Бурбонов в частности. Еще в 1810 году вокруг Фердинанда де Бертье возникла организация, назвавшаяся «Рыцари веры». Заимствовав некоторые черты настоящего ордена, эта организация стала основой будущего политического объединения тех, кого назовут ультра-роялистами. Опираясь на философию традиционализма, эта политическая группа ставила своей целью восстановление роли Церкви в государственной системе, за которым естественным образом последует утверждение в полном объеме единственно правильной формы правления — наследственной, неограниченной монархии Бурбонов. По идее, они должны были поддерживать короля во всех его начинаниях. На деле же, отстаивая монархические принципы, «ультра» не только критиковали королевское правительство, но и были инициаторами отставки как отдельных министров, так и целых правительств. Парламентская трибуна и свободная пресса — порождение так ненавидимой ими Революции — оказались абсолютно необходимы для отстаивания собственных интересов.

С развитием политической ситуации происходили изменения и среди безусловных сторонников монархии Бурбонов. После вынужденной отставки с поста министра иностранных дел в 1824 г. виконт де Шатобриан формирует группу «изменников» (defection) -как ее назвали сами «ультра». Под этим названием она и вошла в историю. Основной причиной раскола многие считали исключительно личную неприязнь Шатобиана к председателю правительства, графу Виллелю, в результате интриг которого он и был вынужден покинуть правительство. Учитывая крайне честолюбивый характер виконта, это объяснение представляется вполне правдоподобным, но перейдя в оппозицию, Шатобриан нашел и платформу, на которой можно было собрать сторонников в Палате пэров, где он заседал, и в Палате депутатов. Ключевым моментом его политической программы стала ответственность министров перед парламентом. Не посягая на привилегии короля, он считал, что политика, которую проводят королевские министры, должна быть открыта для корректировки представителями элиты, т.е. депутатов и пэров Франции. Поддержку Шатобриан получил в первую очередь среди умеренного роялистского дворянства, обитателей предместья Сен-Жермен, в салонах которого он был королем.

К 1827 г. у правительства появляется оппозиция не только слева, но и справа. Ни Виллель, ни «Рыцари веры» не могут удержать от окончательного раскола группу «ультра». Из нее выделяются «pointus», во главе которых встает Лабурдоннэ. Они открыто критикуют Хартию. Претензии предъявляются не столько к сути документа, сколько к факту его наличия. О нравах и убеждениях, царивших в этой группе, можно судить хотя бы по одному из выступлений ее лидера. «Нужны костры, палачи, пытки. (…) Защитники гуманности, сумейте пролить несколько капель крови, чтобы избежать потоков».

Ситуация усугублялась и противоречиями внутри королевской семьи. Умеренно либеральные убеждения Людовика XVIII не находили поддержки у его младшего брата Карла-Филиппа, будущего Карла Х, стремившегося к возврату Старого порядка во всех областях жизни: от политики до охоты. Карла-Филиппа в этом убеждении поддерживали и сыновья, герцог Ангулемский и герцог Беррийский, потенциальные наследники престола. Все это естественно не могло способствовать единству политической элиты.

Говоря о политической элите, мы имеем в виду прежде всего парижское общество. Французские историки, исследователи этого периода подчеркивают разницу в отношении к политике между столицей и провинцией и сходятся во мнении об абсолютной концентрации всей политической жизни в Париже.

 

 

Глава 2. Реставрация.

 

Условия, предложенные французам по первому Парижскому мирному договору (30 мая 1814), были весьма великодушными: Франция сохранялась в границах 1792 и не должна была выплачивать контрибуцию. Наполеон был сослан на о.Эльбу, а Талейран, проводивший переговоры с французской стороны, убедил союзников восстановить во Франции династию Бурбонов в лице брата последнего короля. Этот немолодой принц, который, как уверяли, «ничему не научился и ничего не забыл», стал королем Людовиком ХVIII. Он предложил французскому народу Конституционную хартию, которая была на редкость либеральной и подтверждала все важнейшие реформы эпохи революции.

Проблемы восстановления мира в Европе оказались столь сложными, что представители европейских государств собрались на конгресс в Вене. Разногласия между великими державами привели к заключению между ними сепаратных секретных соглашений и к угрозе войны. В это время Наполеон бежал с о.Эльба в южную Францию, откуда возглавил триумфальное шествие в Париж. В стане союзников разногласия, всплывшие на Венском конгрессе, были мгновенно забыты, Людовик ХVIII бежал в Бельгию, а Веллингтон встретился с Наполеоном в битве при Ватерлоо 18 июня 1815. После поражения Наполеон был приговорен к пожизненному заключению и сослан на о.Св. Елены.

Вплоть до середины 19 в. большинство французов было занято личными делами и прилагало мало усилий для выступлений на политической арене. Действительно, во время правления анахроничного двора, двух палат (депутатов и пэров) и сменяющихся министров и политических деятелей) в стране не происходило никаких знаменательных событий. При дворе существовала ультрароялистская группировка во главе с братом короля графом д’Артуа. Людовик ХVIII не желал уступать им власть, но после его смерти в 1825 д’Артуа вступил на престол под именем Карла Х. Закон о праве старшего сына на наследование имущества был отклонен, но зато прошел другой закон, обеспечивающий финансовые компенсации дворянам, чьи земли были конфискованы во время революции. Усилия финансовых кругов ограничить Карла конституционными мерами побудили его подписать противоречащие конституции указы – «ордонансы» (25 июля 1830). Ордонансы предусматривали роспуск нижней палаты, двукратное сокращение числа депутатов, исключение из списков избирателей всех владельцев торговых и промышленных патентов и ограничение круга избирателей только крупными землевладельцами (т.е. в основном дворянами), введение системы предварительных разрешений для издания газет и журналов. В ответ на эту попытку государственного переворота оппозиция призвала население оказать сопротивление правительству. По улицам Парижа прошли демонстрации, которые переросли в восстание. 29 июля 1830 народ с боем овладел дворцом Тюильри. Под давлением народных масс Карл Х отрекся от престола и бежал в Англию. Организаторы заговора, включая Талейрана и Адольфа Тьера, создали временное правительство, которое передало корону Луи Филиппу, герцогу Орлеанскому.

 

2.1. Возвращение Бурбонов

 

Возвращение Бурбонов на французский престол внешне выглядело почти случайным. До вторжения войск союзников в начале 1814 года на территорию Франции главы европейских держав имели совсем другие планы. Только что они думали о том, как бы получше договориться с Наполеоном, а тут уже можно и нужно подыскивать ему преемника. Каждый естественно хотел поставить во главе беспокойной страны надежного, но главное, близкого себе человека. У австрийского канцлера Меттерниха мелькали идеи оставить престол за семьей Бонапартов, учредив регентство императрицы Марии-Луизы, устранив только саму одиозную фигуру императора. Александр I при поддержке прусского канцлера Гарденберга выдвигал бывшего наполеоновского генерала и будущего шведского короля Бернадотта. Если бы удалось согласовать эти варианты, то монархи получали возможность избежать вторжения собственных войск на территорию, проникнутую гнилым духом Революции. Восстановление Бурбонов без участия иностранных армий было совершенно нереальным, да и перспектива полной самостоятельности нового правителя Франции никого не прельщала. И только англичане, не желая усиления какой-либо из континентальных держав, решили поддержать изгнанника, надеясь если не заполучить союзника, то хотя бы не допустить появления противника.

К концу марта 1814 г. дипломаты стран-союзниц осознали, что только Бурбоны смогут закрепиться у власти в данный момент. 28 марта лорд Кэстльри, Гарденберг, Меттерних и граф Разумовский впервые пьют за здоровье Бурбонов. Далее события развиваются довольно стремительно. 31 марта маршал Мармон с разрешения Жозефа Бонапарта (как он сам оправдывается в мемуарах) сдает Париж. 6 апреля наполеоновский Сенат принимает проект Конституции, который в общем и целом должен вернуть Францию к состоянию 1791 года. 20 апреля Наполеон уезжает из Фонтенбло на остов Эльбу, а 3 мая король Людовик XVIII въезжает в Париж. И мемуаристы, и историки отмечают энтузиазм, с которым жители встречали монарха. «Чистые» роялисты были довольны восстановлением власти династии, а конституционалисты и либералы видели, по словам барона де Баранта, «защиту от иностранного вторжения». Не все еще прочитали проект королевской декларации, составленной днем раньше, в которой проект сенатской конституции как бы вынесен за скобки, а вся инициатива по выработке нового главного документа передавалась самому монарху — «королю, милостью Божией».

Не успев достаточно развернуться в крайне благоприятной атмосфере за десять месяцев, прошедших до высадки Наполеона в бухте Жуан, режим Первой Реставрации успел вскрыть, как недостатки политики правительства в целом, так и лично короля. Привязанность к символам оказалась у монарха сильнее чувства опасности. «Повсеместное установление белого цвета было одной из ошибок Реставрации, тем более, что ее можно было легко избежать». Даже будущие «ультра» отмечали в мемуарах бесполезность подобной политики, потому что за время эмиграции о Бурбонах забыли, и любые попытки восстановления черт Старого Порядка воспринимались в штыки. Если армию и горожан в первую очередь раздражали белый цвет и заносчивость вернувшихся эмигрантов, то высшие слои обращали внимание на более тонкие нюансы: » Слова «девятнадцатый год нашего правления» (в тексте Хартии — П.Б.) произвели удручающее впечатление на умы». Этими словами Людовик XVIII слишком явно выразил намерение многих вернувшихся из эмиграции вычеркнуть из истории Франции годы Революции и Наполеона. Он ясно дал понять, что, находясь в Англии, не воспринимал победы Франции на полях сражений, как успехи своей страны. Вкупе с присутствием иностранных войск, это давало слишком много поводов для обвинений в недостаточном патриотизме монарха.

Разочарование Бурбонами началось с подписания мирного Парижского договора 30 мая 1814 года, по которому Франция за малыми исключениями возвращалась к границам 1792 года. Если бы этот договор подписывал Наполеон, реакция была бы не столь отрицательной, а отдавать то, что не ты завоевал — такой позиции многие принять не могли.

Восьмого июля 1815 года префект департамента Сена Шаброль зачитал небольшую приветственную речь по случаю возвращения королевской семьи в Париж, которая начиналась словами, вошедшими в историю: «Сто дней прошли с того трагического момента, как Ваше Величество покинуло Париж.»[7]

Второе возвращение Бурбонов, на этот раз из более близкого бельгийского города Гент, было слишком очевидно связано с национальной катастрофой при Ватерлоо, чтобы нация смогла простить Бурбонам их трусливую и антинациональную позицию в течение этих трех месяцев. Здесь не место вдаваться в психологические особенности сознания французов, обусловившие разность восприятия поражений 1814 и 1815 годов, но результат очевиден: вместо миротворца в Париж въехал ставленник австрийцев и англичан, с согласием взиравший на разгром армии своей страны. Прекрасную иллюстрацию этого изменения с точки зрения либерального дворянства дает мадам де Лескюр: » Первая Реставрация со своими иллюзиями, надеждами, заботами о национальном величии, поэзией изгнания, неожиданным возвращением, радостью мира, искусством спрятать иностранца-освободителя, призывами к согласию (…) была идиллией по сравнению с Реставрацией 1815 года» , — и далее вывод: » Таким образом, я , отнесясь к Реставрации в принципе благоприятно, стала ей враждебна, и отстранилась от нее»[8]. Сто дней нанесли огромный ущерб Реставрации, подорвав отчасти доверие всех классов. Общество, как сверху, так и снизу, охватила паника, которая вылилась в формы, живо напомнившие революционные годы. Основными очагами роялистских народных бунтов стали Марсель, Ним, Тулуза. И дело было даже не в количестве жертв, которое современными историками сводится к минимуму, а в проявившейся неспособности власти управлять собственным народом в критической ситуации и большой зависимости от регулярной армии. Все это самым неблагоприятным образом скажется через пятнадцать лет. С другой стороны, запаниковала и верхушка, что вызвало появление другого атрибута революционного времени — 24 июля 1815 года появились проскрипционные списки, состоявшие из пятидесяти семи фамилий, из которых 19 были военными. (По другим данным, 54 и 17 соответственно). Попытки оправдать эту меру необходимостью выглядят неубедительно, потому что она скорее разбудила подозрительность, чем успокоила не попавших в списки. Нельзя сказать, что департамент Фуше поставил себе целью арестовать и расстрелять всех, но жертвы все же были. Первой стал генерал Лабедуайер, который по неосторожности заехал в Париж попрощаться с женой перед отъездом в эмиграцию. Его расстреляли уже 19 августа. Но самым громким делом в этом ряду стала казнь маршала Нея. Король не смог забыть, что измена маршала открыла Наполеону дорогу на Париж и еще раз продемонстрировал, сколь малое значение он уделял мнению армии, и как далеки от него были военные успехи наполеоновской Франции. Характерно, что даже военные, оставшиеся во время Ста дней на стороне Бурбонов, не поддержали подобного решения. Генерал и потомственный дворянин, маркиз де Бонневаль, отец которого сражался в армии принца Конде, пишет в своих «Мемуарах» » Казнь маршала Нея была одной из основных ошибок Реставрации. Его справедливо осудила Палата пэров, но король должен был его помиловать». Серия репрессивных законов, политические процессы, через которые прошло до 6 тысяч человек должны были окончательно развеять представление о примирительном характере Реставрации. Однако, основным законом, по которой предстояло жить стране была все-таки Хартия, дарованная (octroyee) королем своему народу 4 июня 1814 года.

 

2.2.Хартия 1814 года и правительственные органы периода реставрации.

 

Хартия, состоявшая из 74 статей, вернула Францию ко временам 1792 года, за малым исключением: теперь инициатива исходила от короля. Это позволило включить в текст не только те статьи, которые закрепляли достижения революционной эпохи, но и такие, которые бы пролили бальзам на седины вернувшихся дворян. В разделе, посвященном правам французов, была упомянута свобода вероисповедания (статья 5). Однако уже в следующей статье католическая религия объявлялась государственной. В статье 8 за французами закреплялось право на высказывание мнений, но с той оговоркой, что оно должно быть не запрещено законом. Только через пять лет, в мае 1819 года, в самом либеральном варианте закона о прессе будет проведена мысль о том, что высказанное или напечатанное мнение не является преступлением. Из закрепленных достижений нового времени еще стоит отметить статью 68, которая устанавливала несменяемость судей, и конечно, статью 9, провозгласившую неотчуждаемость любой собственности.

Верхней Палатой законодательного корпуса была Палата пэров. Кандидаты в пэры назначались самим королем из лиц, достигших 25 лет. Право голоса они получали только с 30 лет. Позже возраст вступления в пэрство был снижен до 21 года, а право голоса эти пэры получали уже в 25 лет. Верховенство Палаты пэров по сути проявлялось только в том, что она могла судить королевских министров. Но отсутствие страха за свое место делало ее членов более раскованными в критике правительства.

Исполнительная власть принадлежала королю. Он формировал правительство, состоявшее из семи, а затем из шести министерств. Естественно, что никакой власти над министрами палаты не имели.

Параллельно с этими структурами существовал и королевский совет, который должен был по идее обсуждать поправки, внесенные депутатами в королевские законопроекты, но по сути не имел никакого значения, потому что собирался нерегулярно и работал крайне неэффективно. Достаточно сказать, что ни условия Парижского договора, ни Хартия на этом совете не обсуждались.

Характерно, что Хартия не отменяла автоматически все предыдущее законодательство. Статья 68 продлевала действие всех существующих законов, не противоречащих Хартии.

Основной чертой этого документа стала компромиссность и гибкость, позволявшая трактовать его в зависимости от ситуации в стране в более реакционную или более либеральную сторону. В этом, по мнению историков, и заключалась причина ее относительной долговечности.

Эпицентром политической жизни стала Палата депутатов. Представляя голоса примерно одного процента населения — 72 тысяч человек, она тем не менее отражала расстановку сил в политической элите. Складывающаяся со времен Империи система нотаблей — когорты избранных — узаконивала право на участие в политической жизни только наиболее влиятельных жителей страны. Но если при Наполеоне этот круг определялся все же достаточно произвольно и учитывал помимо достатка, еще и лояльность, то установленная законом цифра в 300 франков прямых налогов для избирателей открывала доступ к «урнам» для представителей тех слоев буржуазии и неродовитого провинициального дворянства. В результате буржуазия была представлена в Палате практически наравне с дворянством, составив в «бесподобной» палате» около 45% членов, а в последнем составе — даже около 50%.

Выборы 1816 г. проходили под пристальным контролем шефа департамента полиции Деказа, который указывал префектам, какого именно кандидата следует поддерживать. В результате, практически никто из депутатов «первого созыва» в следующую палату не прошел. Именно среди депутатов этой Палаты начали формироваться политические группы, о которых говорилось выше, но по-прежнему значительное число депутатов продолжали оставаться в группе, в революционную пору называвшуюся «болото», а теперь — «желудок» (ventre). Не имея четко выраженной позиции, эти депутаты примыкали к тем, кто убедительней выступал, или, что происходило все чаще и чаще, в зависимости от личных симпатий к ораторам. Характерным примером может служить дискуссия по закону о выборах, проходившая в мае-июне 1820 года. Закон, предлагавшийся правительством Ришелье и лично графом де Серром, вводил право «двойного голоса» для наиболее влиятельных жителей департаментов. Правые депутаты не соглашались за него голосовать, хотя закон отвечал в целом их интересам, пока его представлял хранитель печати, граф де Серр, автор либеральных законов о прессе 1819 года. За прошедший год позиция графа изменилась, но депутаты на это обратили мало внимания. Только после того, как де Серр был заменен на лидера правых Виллеля, закон был принят.

Важным моментом для оценки роли Палаты депутатов были ее роспуски. За пятнадцать лет Реставрации она пережила их несколько. Первый, о котором уже говорилось, произошел в сентябре 1816 года и был вызван малой управляемостью депутатов и большим влиянием на Людовика его фаворита Деказа, видевшего в деятельности Палаты прямую угрозу королевской власти. В обществе роспуск «бесподобной» палаты был воспринят с облегчением и некоторым оптимизмом..

Вершиной парламентской оппозиционости безусловно следует признать обращение 221 депутата к королю, в котором они выражали «обеспокоенность судьбой страны»[9]. Осознавали ли эти депутаты, что этот адрес станет началом конца монархии Бурбонов или нет, но мы можем сказать, что именно этот документ показал, что парламент перехватил инициативу в вопросах государственного управления, что зыбкое равновесие, установленное Хартией 1814 года нарушено, и что начался конфликт, в котором одной из сторон придется пойти на уступки. Лимит компромиссов оказался исчерпанным.

Выборы 1830 года показали, что сознание политической элиты изменилось. Внешнеполитические успехи, такие, как война в Алжире, уже не могли гарантировать власти безусловную поддержку. Сознание массы оказалось более гибким, чем сознание одного или нескольких человек.

Самым противоречивым детищем Реставрации стала палата пэров. После того, как в 1815 году Талейран настоял на введении наследственности пэрского звания, пэрство стало, по выражению мадам д’Агульт, «мечтой, стремлением и предметом страстного соперничества дворянских семей». Исключительность судьбы пэров неизбежно вела к столкновению амбиций среди дворянства. Поскольку палата формировалась королевским назначением, то логично, что ее состав должен был чувствовать к власти некоторую признательность. На деле же, назначение пэров стало одной из форм политической борьбы правительства и парламента. Независимость от «сезонных колебаний» политического климата делала Палату пэров зачастую более непримиримо оппозиционной, чем была Палата депутатов. Председатели совета министров были вынуждены для поддержки своих законопроектов вводить в состав Палаты новых членов, которые с отставкой этого правительства практически неизбежно оказывались в оппозиции.

Если 4 июня 1814 года в состав Палаты вошли 29 бывших сенатора и 17 новых членов — итого 46 человек, то 17 августа к ним добавилось сразу 94 новых пэра, в том числе Шатобриан и Жюль де Полиньяк. В 1817 году по закону о выборах голосует 172 пэра, в марте 1829 года Деках вводит сразу 60 новых членов для обеспечения большинства своему правительству. Следующий решительный шаг делает Виллель в 1827 году на фоне агонии своего министерства: 76 новых пэров, а к моменту июльских событий 1830 года в Палате оказалось уже 386 человек!

После 1820 года, в связи с периодическим разбавлением ее состава новыми членами, Палата пэров во многом перестает играть самостоятельную роль. Она превратилась в арену для проявления талантов представителей оппозиции, таких, как Шатобриан, молчаливо голосуя за правительственные законопроекты. Граф д’Аллонвилль не без доли истины замечает: «у Палаты пэров нет достаточных сил и опоры, чтобы быть самостоятельной, поэтому она опирается на Палату депутатов». Опыт Палаты пэров продемонстрировал, что орган власти, формирующийся по произвольному признаку, во Франции конца 20-х годов уже не мог иметь достаточного политического веса. Престиж рождения уже не гарантировал монополии на политическую мудрость, а борьба за сиюминутные выгоды вела к общему проигрышу.

Как уже указывалось выше, правительство, согласно Хартии 1814 года, никоим образом не зависело от парламента. Формирование совета министров целиком входило в компетенцию Его Величества. Ключевым в предыдущей фразе было слово «компетенция». Ее-то Людовику как раз и не хватало. Ему неизбежно приходилось полагаться, особенно первое время, на советы приближенных, которые были лицами заинтересованными и также мало разбиравшимися во внутриполитической ситуации в стране, как и монарх. Прежде всего они не осознавали последствий объявленной ими относительной свободы высказываний в парламенте. Редкие провидцы, к которым например относил себя виконт де Шатобриан, понимали, что новые министры должны давать как можно меньше поводов для критики. В первую очередь это касалось их «прошлой жизни». С другой стороны, наиболее авторитетные и компетентные политики не могли не быть связанными с предыдущими режимами.

Отставка Фуше и Талейрана со своих постов после результатов выборов в сентябре 1815 года была первой уступкой общественному мнению, на которую король пошел не без внутреннего удовлетворения. Самим министрам стало очевидным, что избранная Палата депутатов сразу вспомнит участие того и другого в революционных событиях и голосование за казнь короля 20 января 1793 года. Таким образом формально не признанное влияние парламента на состав правительства выявилось фактически.

Совет Министров состоял из семи, а потом из шести министерств. В 1821 году министр внутренних дел окончательно взял под свою опеку департамент полиции. Председательствовать в Совете министров мог один из министров, а мог и сам король. Во втором случае все министры оказывались равноправными. Из прилагаемой таблицы видно, что в большинстве случаев председателем становился министр иностранных дел, что свидетельствует о приоритете внешней политики, особенно в период правления Людовика XVIII. Это отвечало и положению дел, так как до 1818 года вся страна по сути работала на обеспечение иностранных армий и выплату контрибуции.

Герцог де Ришелье, соглашаясь в первый раз возглавить совет, не скрывал, что его основной и единственной целью было достижение вывода войск. Когда благодаря во многом своим хорошим отношениям с российским императором Александром I ему удалось на Аахенском конгрессе добиться этого, то он быстро подал в отставку.

Второй пик значимости министерства иностранных дел приходится на 1822-1823 годы, когда решался вопрос о французской интервенции в Испанию. Именно в этот момент в правительстве появляется одна из амых заметных фигур всей эпохи — виконт де Шатобриан. Подавив всех своим красноречием на конгрессе в Вероне, он добился для Франции этой прекрасной возможности восстановить свой статус в Европе и тем заслужил высокий пост министра иностранных дел.

Вторым по важности министерством безусловно являлось министерство внутренних дел. Это было огромное ведомство со множеством департаментов, от почты до внешней торговли, сосредоточившее в своих руках управление практически всей гражданской жизни страны. Поэтому в годы мирного сосуществования Франции с Европой Совет министров возглавлял обычно этот министр. В 1819-1820 годах таковым был королевский фаворит Деказ, в правительстве Виллеля министром внутренних дел был лучший друг премьера — Корбьер, а в 1829 году это министерство возглавил Жюль де Полиньяк.

Мы видим, что правительство по своей структуре было сориентировано на интересы дворянства — армия и внешняя политика. Только во второй половине двадцатых годов приоритетными становятся министерства финансов и внутренних дел, больше занимавшиеся обеспечением жизни страны, а в меньшую — политикой.

Слабость позиций правительства обусловливалась его зачастую невнятной политической ориентацией. Основной причиной этого было отношение двора к правительству, как к противовесу парламенту, а не как к его дополнению. Только в 1816 году после роспуска «бесподобной палаты» Деказу удалось так организовать работу в департаментах, что министерские кандидаты сумели одержать победу (146 депутатов против 92 «ультра»). Но и эти цифры не до конца отражают расстановку сил, потому что, во-первых, ультра удалось бойкотировать выборы в 24 «участках», а, во-вторых, потому что в министерские радостно зачислили всех «не-ультра», а среди них тоже постепенно выявились оппозиционеры. Характерно, что после этого успеха король не стал формировать правительство из получившегося большинства, а принялся искать надпартийную кандидатуру. И нашел ее в лице хорошо известного в Одессе герцога де Ришелье. Человеком он был во всех отношениях достойным, пекущимся о благе Франции. Все его достоинства перечислены и неоднократно повторены в мемуарах адъютанта, графа де Рошкуара. У него был один существенный недостаток. «Надпартийность» графа де Ришелье проистекала не из самостоятельности суждений, а из того простого факта, что он не был на родине 27(!) лет. Эмигрировав в 1789 году — раньше всех -, он вернулся только в 1815 г. Недостаток понимания того, что происходит в стране, отсутствие команды — все это было неизбежным в правительстве графа.

Надпартийность Ришелье привела не к независимости правительства от политических склок, а к шараханью от левого центра к правому и обратно. В этой обстановке неизбежно происходила и поляризация мнений в Палате, и раскол правительства, оформившийся к концу 1818 года, и закончившийся победой Деказа, на тот момент находившегося ближе к доктринерам.

Фигура Элии Деказа — сына либурнского нотариуса, добравшегося до политического олимпа Франции,- заслуживала бы наверно большего внимания, если бы в истории не было еще более удивительных фаворитов. Став после Ста дней королевским конфидентом, он быстро продвинулся по служебной лестнице от префекта парижской полиции до министра внутренних дел, а потом и до председателя Совета. Как и свойственно фавориту, у него не было определенной политической позиции, а лишь отчетливое желание власти.

Ожидания после его назначения были самыми разнообразными, о чем хорошо свидетельствует письмо герцогини де Брольи: » После назначения Деказа все говорят о министре «ультра» или «полу-ультра».[10] Я же более, чем когда-либо, уверена в движении к свободе и либеральном правлении.

Фаворит, выйдя на первый план, потерял ореол таинственности и подставился под конкретные упреки и претензии. Графиня де Буань пишет, что назначать председателем правительства Деказа было большой ошибкой, потому что «честное правительство Ришелье прикрывало его фаворитизм».

Попытки правительства Деказа заигрывать с правым центром не могли привести к успеху, а авторитет среди доктринеров правительство потеряло.

Убийство герцога Беррийского лишь послужило поводом для всеобщей и открытой обструкции, приведшей к отставке. Все кончилось так, как еще в 1814 году предполагал аббат де Монтескью (правда в отношении другого королевского фаворита — графа Блакаса д Оливье) «Франция перенесла бы хоть двадцать любовниц, но не потерпит одного фаворита».

Последующие годы, вплоть до 1827, проходят под знаком «ультра». Второе правительство Ришелье, сохранив практически полностью тот же состав, который был при Деказе, уже не имело ничего общего ни с его политикой, ни с доктринерами. Тяжелую ситуацию, в которой оказался герцог, очень точно анализирует герцогиня де Брольи: «Правительство находится перед тяжелой дилеммой: если слабо изменить закон (имеется в виду закон о выборах) то их сместят справа. Если они согласятся на вариант правых, разрушающий представительную власть, против них выступят все, имеющие хотя бы тень любви к свободе, а прежний закон станет знаменем, под которым начнется выступление».Как мы уже знаем правительство в итоге склонилось ко второму варианту, предложив закон о праве двойного голоса.

Заговоры бонапартистов и карбонариев, периодически возникавшие в основном в армии, легко раскрывались, а среди доктринеров воцарилась политическая апатия. Гизо, Барант уезжают из Парижа и занимаются историко-политическими изысканиями. Только Ройе-Коллар не оставил активную деятельность в Палате Депутатов, но и он писал Баранту летом 1822 года: «Пишите, господа, издавайте книги. Сейчас больше делать нечего». В октябре того же года Гизо в письме все тому же Баранту приговаривает эпоху: «Никакое другое время не было отмечено такой печатью фатальности. Никто не делает то, что хочет, и никто не хочет того, что делает. События происходят как будто сами по себе».[11] Долго терпеть правительство Ришелье «ультра» не захотели. Сначала они настояли на появлении в нем своих представителей: в феврале 1821 года де Серра сменяет Виллель, а к декабрю и вовсе вынудили «надпартийного» герцога подать в отставку. Формируется первое, чисто правое правительство Виллеля. И это первое правительство, которое можно, хоть и с некоторой натяжкой, но назвать командой. Вся внутренняя политика страны находилось по сути в руках двух ближайших друзей: Виллеля и Корбьера, которые будут бессменно на протяжении шести лет занимать посты министра внутренних дел и финансов. Неудивительно, что двадцатые годы были периодом стабильности (по крайней мере, экономической) и постепенного роста благосостояния в стране. Несмотря на то, что на протяжении шести лет с 1815 до 1821 года он возглавлял партию «ультра» в Палате депутатов, Виллель не принадлежал к эмигрантскому слою. Он был скорее представителем новой волны дворян-администраторов, которая появилась во времена Империи. Переждав основные революционные страсти во французских колониях, он вернулся во Францию в 1807 году, и стал мэром Тулузы. Не испытав большого восторга по поводу Хартии, он сумел сначала организовать, а потом и возглавить правую оппозицию в Палате.

Неудивительно, что два последних правительства Реставрации был демонстрацией бессилия исполнительной власти. Более безликий состав министров, чем у Мартиньяка, вообще трудно было придумать. Что можно было сказать о силе правительства, про которое современник писал так: «Для поддержания мира правительство должно было предоставлять в Палату только необходимые законы». О самом Мартиньяке Барант вспоминал: «Характер мягкий, легкий, приятный. (…) Его было приятно слушать и читать (…) У него не было определенных убеждений.»[12] Мартиньяк пытался объединить правый и левый центр, но у него из этого ничего не получилось. Граф де Монбель описывал этот процесс следующим образом: «Министерство похоже на кокетку между двух соперников, для которых она служит поводом для драки.». правительство сознавало свое бессилие, но не чувствуя поддержки короля, не могло ничего исправить. Мартиньяк пытался потом оправдываться тем, что он уже предчувствовал последующие события. «Мы делаем все, что можем. Но все, что мы можем, это спускать монархию по лестнице, когда ее хотят выбросить через окно». Однако, правая оппозиция критиковала правительство не менее яростно, чем левая, а уж таких людей, как Лабурдоннэ, никогда нельзя было упрекнуть в желании сбросить Карла Х с лестницы. Неудивительно, что уже с начала 1829 года король начал подыскивать замену неудачливому примирителю.

Правительство Полиньяка символизировало, скорее, агрессивное бессилие. Подробнее на его деятельности или точнее бездействии, мы остановимся в следующей главе, а здесь достаточно будет сказать, что только через полгода Полиньяку удалось найти согласного занять пост морского министра в «тонущем» правительстве.

Недостаток талантов и непонимание ситуации в стране даже на уровне политической элиты привели к падению авторитета правительства. Оно оказалось неспособным навязывать законодательной власти свое мнение, пользоваться своими правами, обозначенными в Хартии. Грамотное управление финансами и успехи на внешнеполитической арене не смогли компенсировать эти недостатки. Постоянное лавирование между левыми и правыми, стремление не опираться на поддержку большинства депутатов и пэров, а скорее ограничить его влияние — вот причины общей убежденности в слабости правительства.

Анализируя изменение политической ситуации в стране с 1815 до 1830 года, можно отметить два фактора, определявших ее эволюцию. Во-первых, это постоянное изменение баланса сил между законодательной и исполнительной властью в пользу первой. Связано это было как с явным недостатком талантов в правительстве, так и с политикой монарха, который старался формировать правительство на основе личных симпатий, а не в соответствии с расстановкой сил в парламенте. В результате, в противостоянии парламента и правительства инициатива почти всегда принадлежала первому. С другой стороны, представители дворянства, которые составляли основу и того, и другого органа, были безусловно лучше приспособлены к ведению дискуссий на самые разнообразные темы, чем к управлению страной. В ситуации, когда репутация политика зависела от его ораторских способностей и успеха в салонах, дворяне, предпочитавшие действие слову , например, Виллель, оказывались в проигрыше. Подобный баланс сил пришел в несоответствие с установками Хартии, которые отдавали предпочтение исполнительной власти перед законодательной, и неминуемо должен был вызвать кризис. Сдержать его мог только сам король, но для этого ему были необходимы такие умения, которых у двух последних Бурбонов, большую часть жизни проведших вне политики и страны, объективно быть не могло.

Вторым фактором, определяющим политическую ситуацию, в стране был раскол дворянства. Определяющим этот фактор стал с 1826 года, когда раскол произошел среди правой части депутатов, в результате чего пало правительство Виллеля. Появление правой оппозиции правому же правительству должно было насторожить короля, но Карлу Х инстинкт не подсказал, что очень рьяные сторонники могут действовать на разрушение монархии. После попыток правительства опереться на центр, произошла поляризация мнений в Палате, что в 1829 году привело к частичному объединению правой и левой оппозиций против законов Мартиньяка.

Основным парадоксом политической жизни эпохи Реставрации оказалась борьба дворянства за расширение прав и возможностей парламента. Они убеждали себя, что делают это во имя монархии и, с точки зрения исторической перспективы, можно сказать, что они были правы. Но у Карла Х, воспитанного в правилах Старого Порядка, взгляд был обращен не вперед, а назад, и подобная борьба рассматривалась им исключительно как борьба лично против него. К сожалению для Бурбонов, для дворянства и для всех, кто мечтал о стабильности, этот парадокс удалось разрешить только с помощью смены династии.

 

 

ГЛАВА 3. Кризис режима Реставрации

 

Реставрация стала последней эпохой французской истории, когда существование дворянства было закреплено в основном законе государства. Не давая никаких специальных прав и привилегий, 71 статья Хартии служила моральной компенсацией за перенесенные невзгоды революционного периода.

В практически полном объеме шло восстановление королевского двора. Аппетиты самого Людовика XVIII были относительны умеренны, зато его родственники себя не ограничивали. Герцогиня Беррийская окружила себя более 60 человек прислуги, в которую входили даже 2 дантиста и хирург в конюшне. Усилиями той же герцогини вновь начали проходить приемы и королевские балы. Главным церемонимейстером был назначен де Дре-Бризе, который вынужден был оставить эту должность по причине Революции. Казалось бы все свидетельствовало о возрождении былого величия. Но бывшие эмигранты, обрадованные сначала таким ходом событий, быстро разочаровались. По свидетельствам очевидцев, этим балам и приемам не хватало жизненности, особенно на фоне бурных событий, разгоравшихся в политической жизни Парижа. Центром притяжения дворянства королевский двор станет лишь однажды — после рождения герцога Бордосского в сентябре 1820 г., но прежнюю веселость двору вернуть уже так и не удалось. За все время правления Карла Х был дан всего один крупный бал — в марте 1829 года по случаю визита неаполитанского монарха с супругой, родителей Герцогини Беррийской. Элегантный и подтянутый Карл Х внешне гораздо больше подходил на роль лидера страны, чем тяжело больной и с трудом передвигавшийся Людовик XVIII. Его основным интересом была охота, в ущерб которой зачастую приносились даже государственные дела. Достаточно напомнить охоту 26 июля 1830 года — потерянный день, который возможно стоил ему короны. Интеллектуальные и главное политические способности Карла Х явно не соответствовали тем огромным властным полномочиям, которые ему принадлежали как монарху. Он слишком надеялся на божественное Провидение и в гораздо меньшей степени, чем старший брат, учитывал изменение обстановки в стране. Старший сын Карла — герцог Ангулемский — во всем следовал в фарватере отца и не имел самостоятельной силы, хотя и удачно руководил французской армией в Испании. Таким образом, после трагической гибели герцога Беррийского в доме Бурбонов не осталось личности, которая бы действительно смогла управлять страной в критический момент.

Эпицентр дворянской светской жизни переместился из королевского дворца в салоны. Если Палаты депутатов и пэров были центрами политической деятельности, то салоны создавали атмосферу политической жизни. В салонах обсуждались последние новости, а главное, здесь создавалось «мнение» о том или ином политическом деятеле, которое зачастую оказывалось решающим в его судьбе. Именно в салонах началась кампания против королевского фаворита Деказа, закончившаяся его отставкой. Отсутствием популярности в салонах многие объясняли падение кабинета Виллеля.

Сен-Жерменское предместье было средоточием «чистых» роялистов. Количество салонов не поддается точному исчислению, но если судить по мемуарам, то оно должно было составлять несколько десятков. Наиболее влиятельными считались салоны графини де Буань, графини д’Оссонвилль, мадам Рекамье, мадам Румфорд. Невзирая на разницу политических взглядов, распорядок жизни у жителей этого предместья был одинаков. «Полгода в Париже, полгода в замке. Бал, карнавал, пасхальная служба, свадьба после Пасхи, немного театра и никаких путешествий. Игра в карты — все время, танцы — иногда.». Танцы стали гораздо менее популярны. Их место заняли разговоры и карты. Разговором управляла хозяйка салона с большей или меньшей строгостью. В некоторых салонах нельзя было вымолвить слова, не получив у нее разрешения. В центре разговора обычно находилась какая-нибудь известная личность. Самым известным и характерным примером безусловно является салон мадам Рекамье, который Бертье де Совиньи назвал «часовней для поклонения богу Шатобриану». Надо заметить, что виконт был центром не только этого салона, но и наиболее значимой фигурой эпохи для многих дворян. Для некоторых из наших авторов знакомство и переписка с ним являлись судя по всему важнейшим событием в жизни. По крайней мере в мемуарах маркиза де Буасси, Ида де Невилля и некоторых других Шатобриану и его мнениям по тому или иному поводу уделяется больше внимания, чем собственно автору. Многие считали, что в критический для монархии момент только он мог спасти ее от крушения. Это признавали даже его недруги. Виконт де Бомон-Васси писал: «Если монархия такого короля, как Карл Х и могла быть спасена, то только таким человеком как Шатобриан». Характерное для дворянства представление о политике: один человек, обладающий блестящими талантами и имеющий большой авторитет в свете может вытащить всю страну из кризиса.

Салоны, особенно роялистские, жили довольно замкнутой жизнью. Мадам д’Агульт вспоминает, что в салонах Сен-Жермена не читали речи Гизо, Ройе-Коллара и других лидеров оппозиции. Здесь ничего не знали о либеральных журналах типа «Minerve» или «Nationale», и вообще о лидерах либералов — Констане, Лафайете — говорили со снисхождением.. Чувство свободы довольно быстро возобладало над благодарностью, и критике стала подвергаться даже верховная власть. Людовика XVIII считали слишком мягким, слишком английским, слишком терпимым. На него даже рисовались карикатуры и писались эпиграммы. Запретной темой для критики была только религия. В целом можно сказать, что проблема взаимоотношений Церкви и государства стала в 20-х годах ключевой в первую очередь для дворянства. Реставрация духа должна была безусловно иметь в своей основе восстановление авторитета и положения в обществе католической церкви. Основные идеологи роялистов — Жозеф де Местр и Бональд — были прежде всего религиозными мыслителями. Бональд был безусловным духовным и идейным лидером ультра. Идеальное общество по Бональду, должно опираться на религиозное образование и централизованную систему управления государством во главе с наследственным абсолютным монархом. Во всех бедах Франции он обвинял Реформацию. Бональд во всем противостоял романтикам, ставя общество выше человека, а лучшей порой человека называя зрелость. Нельзя сказать, что дворянство целиком и полностью восприняло систему Бональда. Его последователи : Шатобриан, Балланш, Ламеннэ и особенно Монлозье — пошли по более либеральному пути. Восприняв идею превосходства религии над государством, они гораздо выше ставили свободу, что привело их в конечном счете в оппозицию Бурбонам.

Введение имущественного ценза для участия в активной политической жизни послужило сменой приоритетов для многих дворян. Учитывая, что монархия не торопилась с финансовой компенсацией, дворянство активно устремилось на государственную службу. Связано это было конечно не только с меркантильными интересами. Служение монархии, сознававшееся всегда как основная задача, перестала выражаться только в подчинении, но и стала включать работу судьей, контролером, начальником почты, не говоря уже о более высоких административных постах. Своеобразная мотивация, отличавшая дворян от представителей третьего сословия, которые в государственной службе видели в первую очередь возможность заработать, делала дворян самыми надежными исполнителями государственной воли. Многие историки, прежде всего консервативного направления, отмечают, что Реставрация была эпохой, когда страна лучше, а главное честнее всего управлялась..

При переходе из оппозиции во власть действия зачастую расходились со словами. Виллель, будучи лидером правых в Палате Депутатов, на протяжении пяти лет истово защищал свободу прессы, но как только он стал председателем Совета, то начал с введения частичной цензуры. Причем направлена эта мера была в основном против критики справа, со стороны своих бывших сторонников. Другой лидер ультра — Лабурдоннэ, чьи зажигательные речи гремели против всех правительств, сам не продержался в правительстве Полиньяка и полугода. Разумеется, что дворянство не считало оппозицию правительству оппозицией королевской власти. Показательна уверенность людей, подписавших адрес 221 в том, что этот документ, положивший начало решительным мерам, был направлен исключительно на укрепление королевской власти. «Не в этом ли состоял долг людей, поддерживавших разумную политику, будь то консерватор или либерал, положить к подножию трона ремонстарцию, которая бы, не задевая привилегий короля, уважительно попросила бы его вернуться на путь, с которого его заставляли свернуть подлые советчики? Ни один из прежних адресов не был по сути столь монархичен, ни в одном не декларировалось, что легитимнось есть священный принцип не только для короля, но и для народа.». В этом пассаже отчетливо видны черты политической наивности, присущие дворянству эпохи Реставрации. Во-первых, надежда на то, что монарху можно правильно посоветовать, и он все поймет. Тем более удивительно, что эти строки пишет человек, побывавший в правительстве и знавший не понаслышке о талантах Карла Х. Вторым заблуждением было представление о том, что подписавшие Адрес 221 являются представителями народа. Само по себе это заблуждение было не так опасно, но оно же определяло поведение дворянства и в ходе июльского кризиса 1830 года, когда реакция народа на возможные чрезвычайные меры планировалась исходя из собственных правил, которые не предусматривали насильственных мер.

Вместо того, чтобы стать началом возрождения дворянства, эпоха Реставрации оказалось финалом его влияния. Реставрация в некоторых своих главных чертах стала продолжением Революции и Империи: централизация государственного управления с одной стороны, конституционные свободы — с другой. Не говоря уже о росте экономического могущества буржуазии. Восстановить в этой обстановке в полном объеме нравы Старого порядка уже не представлялось возможным. Неудачу Реставрации прежде всего с точки зрения роялистов точно формулирует граф д’Аллонвилль: «Реставрация, разорвав ход событий, стала большой неудачей (…) Вместо того, чтобы положить конец Революции, она сама явила картину переходного и революционного правительства.»[13].

Поведение дворянства эпохи Реставрации пронизано противоречиями. Желая укрепить монархию, они боролись за большее влияние законодательной власти. Считая себя передовой частью общества, они замыкались в закрытых салонах «по месту жительства», а на полгода вообще отключались от происходящих событий. Критикуя правительство за те или иные недостатки, они отчасти не хотели, отчасти не могли сами сделать что-либо созидательное и преуспевали исключительно в разговорах. Даже символ дворянства — Шатобриан, пытавшийся реализовать себя на дипломатическом поприще, не смог удержаться ни на одном посту больше одного года. А должность посла в Риме он был вынужден оставить из-за разгоравшегося дипломатического скандал, связанного с его неадекватным поведением в отношении жены итальянского чиновника.

 

3.1. Министерство Полиньяка — ожидание конца. Июльские события .

 

В 1829 году во всей стране трудно было найти личность, более ассоциируемую со Старым Порядком, чем Жюль де Полиньяк. Он был сыном лучшей подруги Марии Антуанетты и графа де Полиньяка. Ходили даже слухи, что его отцом был сам граф д Артуа, будущий Карл Х.. Жюль де Полиньяк стоял у истоков роялистского движения во Франции при Наполеоне и даже попал в 1804 году в тюрьму за участие в заговоре Кадудаля. По мнению современников, эти годы оказали большое влияние на неуравновешенную натуру князя. «За десять лет в тюрьме Полиньяк стал мистиком. Его большое сердце и слабый разум были поражены визионерством. Он не сомневался в прямом вмешательстве Бога и чувствовал в себе священное призвание»[14]. В чем заключалось это призвание нам разъясняет граф де Монбель, близко познакомившийся с Полиньяком во время работы в последнем правительстве Реставрации. «Полиньяк считал себя Жаном д’ Арк, призванным спасти монархию.» . Самое печальное заключалось в том, что с некоторых пор этим убеждением проникся и король.

Карл Х планировал ввести Полиньяка в правительство еще в январе 1829 года. Однако, эта идея вызвала сопротивление, как в обществе, так и в самом правительстве Мартиньяка. Даже весьма бесцветные личности, входившие в его состав, не хотели пятнать себя сотрудничеством с подобным человеком. Ид де Невиль, близкий друг Шатобриана, занимавший на тот момент пост морского министра, вспоминал: «При возникновении идеи о назначении Полиньяка я сразу высказал опасения по поводу революции, стоящей за этим. Король собирался назначить его вместо ля Ферроне, но было очевидно, что его амбиции этим не ограничатся.»[15]. В результате королю пришлось отправить претендента в Лондон, где тот пробыл до конца июля. Отсрочка была связана с необходимостью дождаться окончания сессии Палаты депутатов и политического затишья, неизбежно возникавшего летом в связи с отъездом большей части высшего общества, прежде всего дворянства, из Парижа. Но решение в голове Карла Х уже было принято, и никакие отсрочки не могли помешать осуществлению главной идеи — укрепление и усиление королевской власти через правительство за счет парламента.

8 августа 1829 года появляется выпуск официальной газеты «Moniteur», в котором был объявлен новый состав правительства. «Этот фатальный «Монитер»[16] в мгновение ока распространился по всей Франции. Можно легко себе представить, какое потрясение и возмущение он вызвал. Современники его не забыли». Самое удивительное, что король смог найти для министерства еще более одиозных людей, чем будущий председатель. Мемуаристы расходятся во мнении, кто был хуже. Одни считали, что наиболее неподходящими были Монбель и Курвуазье, другие, что министр внутренних дел Лабурдоннэ. Но всеобщее возмущение, как гражданских, так и военных, вызвало назначение министром обороны генерала Бурмона. Бурмон «прославился» тем, что во время Ста дней сначала перешел на сторону Наполеона, а потом предал его за три дня до Ватерлоо, выдав союзникам планы французской армии. Потом он стал одним из главных обвинителей маршала Нея. Карьеры, более достойной презрения, просто трудно придумать.

Более склонные к анализу доктринеры были единодушны во мнении, что такая компания не была мечтой Полиньяка. Проспер де Барант считал, что состав правительства был утвержден королем заранее, а Полиньяку оставалось согласиться или отказаться. Герцог де Брольи указывает на быстро возникший раскол в правительстве. По одну сторону оказались Бурмон и Лабурдоннэ, выступавшие за немедленные репрессивные меры, а по другую — Полиньяк с остальными министрами. На попытки Полиньяка собрать более приемлемый вариант состава министерства указывают и приглашения, сделанные Ройе-Коллару и даже Деказу. Коалиции, однако еще не вошли в моду. Оба гордо отказались. Последним шансом «приукрасить» Совет министров было заочное назначение морским министром адмирала де Риньи. Имя адмирала стало популярным после победы в Наваринской бухте. Но и он не стал рисковать своей репутацией и от почетной должности отказался.

Чего собственно ожидали от Полиньяка? Если взять мемуары дворян-роялистов, написанные в 30-40-е годы, то складывается впечатление, что все только и видели, как происходит государственный переворот, причем неудачный. Граф д’ Аллонвилль, принадлежавший к самым ярым «ультра», вспоминает: » Не без тревоги узнал о назначении Полиньяка, человека честного, открытого, решительно настроенного действовать в настоящих интересах государства, но очень непопулярного». Что подразумевал граф под «настоящими интересами государства», несложно вывести из его оценок других политических сил. «Независимые — это наследники якобинцев и анархисты», или: «Либералы (…) должны в целом рассматриваться, как наиболее непримиримые враги политического порядка, как во Франции, так и во всей Европе»[17]. Итак, главная цель Полиньяка — наведение политического порядка. Но в его непопулярности кроется заведомая причина неудачи. Характерное для дворянина, пусть и не участвующего активно в парижской салонной жизни, признание значимости общественного мнения. Следующее поколение роялистов требовало уже большего. Маркиз де Бонневаль вспоминал о Полиньяке так: «Полиньяк был хорошим и способным человеком, но абсолютно чужд политическому маневрированию.»[18] Мемуаристы требовали от Полиньяка того, что они увидели во время Июльской монархии и даже Второй Империи, но что им самим было абсолютно чуждо.

Несмотря на очевидную и всем понятную связь между Полиньяком и Карлом Х, в сознании дворянства по-прежнему существовала граница между судьбой правительства и судьбой монарха. Для нас выглядит естественным, что если король призывает некоего человека возглавить правительство, то он хотя бы частично поддерживает и отвечает за его будущие действия. Для политической элиты эпохи Реставрации такая логическая цепочка еще неведома.

Ключевым словом в мемуарах роялистского дворянства, посвященных периоду министерства Полиньяка, было «беспокойство». Неужели они боялись государственного переворота и установления более авторитарного режима? Ни в коем случае. Настоящие впечатления «ультра» от возможного переворота мы можем восстановить по «мемуару» (это скорее, публицистический, чем мемуарный источник), А. д’ Эгвильи, написанному в мае-июне 1830 года после роспуска Палаты Депутатов. В финале работы, завершенной за несколько недель до июльских событий, автор убежденно утверждает: «Франция аплодирует этому решению (роспуску Палаты). Она не хочет унижения своего короля. Она помнит, что Генрих IV прощал все, кроме оскорбления своей седой бороды. Франция ликует, видя, что эти принципы перешли к его потомкам».

Боялись они совсем другого. Все, кто мог или хотел слышать, не мог пропустить «тот всеобщий крик возмущения, который передавался из уст в уста по всей Франции»[19], — как писал герцог де Брольи. Сами роялисты отмечали » В 1829 году разум масс (esprit des masses) уже активно работал. Ветер Фронды и мятежа дул со всех сторон». В мемуарах доктринеров приход Полиньяка вызвал гораздо меньше беспокойства. Наличие парламентского большинства придавало им уверенности в себе. Шарль де Монталамбер записывает в дневнике 24 августа 1829 года: «( …) я думаю, что уступки, на которые должно пойти правительство, будут на пользу Франции. А потом оппозиция соберет свои силы и сможет одержать следующую победу.»[20] Какие уступки имел в виду Монталамбер неизвестно, но очевидно, что эти ожидания не оправдались.

Примечательно, что за год своего существования правительство Полиньяка не сделало ничего существенного, что могло бы повлиять на отношение к нему в ту или другую сторону. Весьма образное описание ситуации нам дает герцогиня де ла Тремуль :» Мне кажется, что я приглашена на большой спектакль. Занавес поднят, а актеры не появляются». Герцог де Фаллу объясняет это так :»[21] Его (Полиньяка) мечтой было создание парламентской аристократии, и рост влияния пэров. Но обнаружив мощную оппозицию, он сник и впал в мистицизм». Здесь конечно герцог заблуждается. Парламентская аристократия не могла быть мечтой Полиньяка. Это стало мечтой роялистского дворянства уже во времена Второй Империи, когда они поняли, что последние годы Реставрации были их последним шансом на политическое господство.

Современникам Полиньяка парламентское господство совсем не казалось идеальной формой правления. Иначе бы в марте 1830 г, , после составления знаменитого Адреса 221, их не охватило такое всеобщее предчувствие приближающегося конца.

Напомним, что ключевым абзацем в этом произведении Этьенна и Ройе-Коллара стал следующий: » Хартия установила, что постоянное согласие между политическими взглядами вашего правительства и интересами народа является необходимым условием для нормального функционирования государственных институтов. Сир, наша преданность и наше почтение вынуждают нас сказать: этого согласия больше не существует»[22].

В исторической памяти старшего поколения принятие Адреса осталось моментом «scission» — разрыва вне зависимости от политической позиции. Об этом пишут и Ид де Невилль, подписавший Адрес, и маршал Мармон, считавший, что подобное обращение оскорбляет короля.

В это время опытнейший Виллель по-дружески советует графу де Монбелю при первом удобном случае покинуть правительство. А еще раньше, 5 марта, депутат от правого центра, приближенный герцога Ангулемского де Пана пишет письмо барону де Серу, в котором с удивительной точностью прогнозирует развитие событий: » Король твердо решился сохранить своих министров, а большинство в Палате так же решительно настроено высказать ему свое неодобрение. (…) Сессию Палаты отсрочат на полгода , что фактически будет означать роспуск. Потом пройдут новые выборы (…), затем появятся один или несколько актов, которые поставят нас в условия революционного кризиса (…), потому что мирное сосуществование Палаты и правительства кажется слишком сумасшедшей идеей, чтобы быть осуществленной»[23].

Насколько решимость Карла Х и Полиньяка не соответствовала ситуации в стране свидетельствует настроение, царившее в среде их сторонников. Если в 1822 году ощущение фатальности владело доктринерами, в 1828 году — центристами во главе с Мартиньяком, то к 1830 году судьбе на милость сдались «ультра». И чем ближе к действительности находился человек, тем яснее ему была судьба монархии. Прежде всего это относится собственно к правительству. Еще в январе 1830 года пост министра внутренних дел покидает Лабурдоннэ. Формально — из-за несогласия с назначением Полиньяка председателем Совета вместо равноправия всех министров. С самого начала министерства он активно выступал за ужесточение режима, но бездействие Полиньяка повергло его в уныние. Когда в апреле на Совете уже открыто обсуждалась возможность применения пресловутой статьи 14, а министром внутренних дел стал еще более решительный «ультра» Пейроне, с корабля побежали более умеренные «крысы»: хранитель печати Курвуазье и министр финансов Шаброль. Их настроение лучше всего выразил собиравшийся все время уйти, но оставшийся до конца Монбель: «С каждым днем меня охватывало все более сильное убеждение в нашей неспособности остановить трагедию. Многие департаменты функционировали превосходно, министры выполняли свои обязанности прилежно и успешно. Некоторые демонстрировали настоящие административные таланты, но всем им не хватало жизненности. Общественное мнение было для них смертельно. Власть — это моральное превосходство. Когда все его отрицают, власти не существует. Когда любое, самое взвешенное, самое полезное решение правительства встречается обществом с ненавистью, то нет больше ни правительства, ни королевской власти»[24].

Хотя оппозиция высказала свою позицию в Адресе 221 в довольно лояльной форме, но король воспринял его скорее как вызов. Слова об отсутствии согласия между правительством и народом живо напомнили ему знаменитое обращение Мирабо к Людовику XVI в 1791 году. В апреле министерство уже готовится к новым выборам, 30 мая распускается Палата депутатов, что впрочем не вызвало большого шума, а 14 июня появляется прокламация Карла Х, в которой он заявляет о намерении «заставить уважать священные права, являющиеся достоянием моей короны»[25]. Это была уже открытая декларация о намерениях , реализовавшихся 25 июля подписанием четырех знаменитых ордонансов.

Целый год все морально готовились к решающему столкновению. Имя Жюля де Полиньяка вызывало устойчивые ассоциации, и его появление в Совете министров показало многим, что отныне ставка сделана на чрезвычайные меры. И если доктринеры, правый и левый центр находились скорее в состоянии ожидания, то у крайне правых такие намерения королевской власти хотя и приветствовались, но и вызывали серьезные опасения, связанные с непопулярностью принца. Как мы уже видели на примере работы Палаты депутатов, успех тех или иных политических мер зависел не только от их содержания, но и от личности исполнителя.

Ключевым моментом для судьбы монархии стало то, что впервые со времен министерства Деказа, король открыто связал себя с конкретной личностью в правительстве и взял на себя ответственность за его действия. И если для дворянства эта связь была не очевидной, то для низших слоев, как покажут июльские события, все было именно так.

Мистицизм Полиньяка привел его к мысли, что чем меньше будет у правительства сторонников, тем ярче проявится гениальность его личности. Подобное заблуждение привело к тому, что чрезвычайные меры, задуманные им, не встретили никакого энтузиазма даже у тех, кто хотел усиления королевской власти. Подавляющее большинство дворянства не испытывали оптимизма и не питали больших надежд по поводу успеха задуманных Полиньяком мер. Разумную альтернативу они видели в создании правительства на основе большинства в Палате Депутатов, что должно было вернуть стране стабильность, утраченную после ухода Виллеля. Так или иначе, но с приходом министерства Полиньяка для них начался раскручиваться тот механизм, который неизбежно должен был привести к взрыву.

Воскресенье, 25 июля 1830 года. Во дворце Сен-Клу собрались министры последнего правительства эпохи Реставрации. На заседании председательствует сам король Карл-Филипп Бурбон или Карл Х. Рядом с ним сидит министр иностранных дел и первое лицо в правительстве — князь Жюль де Полиньяк. Тут же, в напряженном ожидании, настороженно оглядывая друг друга, замерли в креслах и остальные. Министр внутренних дел Пейроне и хранитель королевской печати Шантлоз выглядят спокойнее других. Они знают, что за бумаги лежат перед королем. Граф де Монбель, возглавлявший департамент общественных работ и формально деливший обязанности с Пейроне, министр юстиции Гернон-Ранвилль и министр финансов Капелль ждали и боялись. По уважительной причине отсутствовали министр обороны, генерал Бурмон и морской министр, барон д’Оссе — они до сих пор были заняты в Алжире. Заместителя Бурмона, Шампаньи, никто предупредить не удосужился, а морское ведомство обсуждаемые вопросы затрагивали мало.

Перед Карлом Х лежали четыре указа с порядковыми номерами от 15135 до 15138, подготовленные в министерстве внутренних дел. Эти указы, по мысли авторов, были последним шансом сохранить контроль над ситуацией в стране и являлись адекватной реакцией на результаты прошедших меньше месяца назад выборов. Первый указ вводил цензуру для прессы и обязательную перерегистрацию всех изданий каждые три месяца с правом отзыва разрешения в любой момент. Согласно тексту второго, результаты выборов 3 июля отменялись, не собравшаяся ни одного раза Палата депутатов распускалась, а новые выборы назначались на 8 сентября текущего года. Третий указ изменял закон о выборах таким образом, что отныне имущественный ценз определялся преимущественно по размеру земельного владения и недвижимости. Четвертый указ касался изменения или восстановления некоторых статей Хартии 1814 года.

Авторы указов были настолько уверены в их будничности, что в тексте даже не нашлось места для упоминания пресловутой 14 статьи, предоставляющей королю чрезвычайные полномочия. Однако, другие министры не были так уверены в своем будущем. Наверное, поэтому они сидели, не шелохнувшись, когда король предложил им поставить подпись под уже имевшейся своей. Наконец встал Жюль де Полиньяк , подписал указы и сказал: «Теперь, господа, подпись короля легализована. Ваша более не есть необходимость». После этого министры, все, как один, связали свою судьбу с успехом этого сомнительного предприятия.

Такова весьма сомнительная версия церемонии, описанная в мемуарах графини де Буань. Графиня была достаточно осведомленной дамой, но в данной ситуации ее рассказ скорее выдает желаемое за действительное.

Той части дворянства, которая была привязана к Бурбонам, хотелось верить, что перед тем, как сделать последний шаг в пропасть, они остановились и подумали. К сожалению, это были иллюзии. В воспоминаниях непосредственных участников событий мы не найдем ни малейшего намека на колебания или сомнения, сопутствовавшие подписанию судьбоносных для монархии указов.

Мы не нашли ни одного мемуариста, который бы открыто поддержал идею государственного переворота. Как мы уже видели выше, сама идея имела своих сторонников, но даже они считали, что в сложившейся ситуации, пойти на такой шаг было бы очень опасно. По свидетельству графа д’Оссонвилля, все весну вращавшегося в самых престижных салонах Сен-Жерменского предместья, «только в узком кругу экзальтированных роялистов, собиравшихся в павильоне Марсан вокруг герцогини Беррийской, находились сторонники и советчики государственного переворота».[26] Даже если граф и несколько преувеличил, то все равно надо учитывать, что указы были подписаны в тот момент, когда большинство дворян находились вне Парижа. Из двадцати мемуаристов, взятых нами в качестве примера, в столице или пригородах находились только шестеро, причем двое из них, это дамы. Большинство дворян отправлялись в это время на воды или в свое поместье. Некоторые, Шатобриан и Шарль де Монталамбер, например, уехали из Парижа как в раз в день подписания указов. Таким образом, идея Полиньяка о максимальной независимости от чьей-либо поддержки нашла свое полное воплощение в выборе даты. Но и те, кто остались, не принимали активного участия в событиях (за исключением маршала Мармона, но и его скорее вынудили). Они в основном находились у себя дома и принимали визитеров, сообщавших о последних новостях. Символом пассивности было поведение королевской семьи. Карл Х весь следующий день после подписания указов охотился в Рамбуйе, не зная, что ситуация в Париже абсолютно не соответствовала предсказаниям Полиньяка. Было ли это проявлением пассивности, или просто глупостью? Граф д’Аллонвилль свидетельствует, что короля предупреждали и о настроениях парижан, и о настроении в провинции, и об опасности открытой схватки с оппозицией, но все оказалось напрасно. Слепая вера в своих подданных, основанная на триуфальной поездке по восточным департаментам в сентябре 1828 г., была сильнее.

После 26 июля в Париже не осталось ни одного члена королевской семьи, ни даже одного министра. Так что желающим поддержать монархию не на кого было опереться. Секретность и внезапность происшедшего порождала естественно слухи, которые побудили народ выйти на улицу. О минимуме информации свидетельствует тот факт, что даже в Сен-Клу на весь двор пришел один(!) экземпляр «Монитера» с текстом указов. В провинции же обо всем узнавали еще медленнее. Герцог Фаллу, отдыхавший в Савойе, пишет, что узнал обо всем из газет через неделю, так как в Париже не было никого из друзей, кто мог бы написать письмо. Барон де Барант выехал из своего поместья 30 июля, не зная ничего о случившемся в Париже. И только на почтовых станциях, от встречных, он узнал об уже свершившейся революции. Естественно, что такой способ передачи информации грешил неточностями как в ту, так и в другую сторону, в зависимости от политических симпатий рассказчика. Граф д’Оссонвилль, возвращавшийся из Англии, сначала встретил виконтессу де Ноай, которая поведала об ужасах, творящихся в городе, а потом герцога Флао, который с восторгом рассказал о «трех славных днях». Анатоль де Монтескью удивляется, что не увидел сотен трупов, о которых он успел услышать по дороге от Гавра до Парижа.

Таким образом, мы видим, что дворянство не успело или не смогло принять заметного участия в июльских событиях. В первую, очередь это касается тех, кто, по выражению графини де Буань, находился в оппозиции к Полиньяку, но был привязан к Реставрации. Те, кто до последнего оставался с королевской семьей были обречены на бездействие и могли только, как Полиньяк, ходить по зале из угла в угол. Положение провинции было еще проще. За недостатком информации префекты заняли в основном выжидательную позицию, которую прекрасно выразил барон де Сер, префект департамента Пюи-де-Дом: «Здесь мы никак не можем повлиять на политические события. Самым разумным будет дождаться результатов и поддерживать общественный порядок».[27]

27 июля в Париже начинаются масштабные волнения, и король назначает командиром «1 дивизиона» маршала Мармона. 28 июля народ, разгоряченный появлением войск, начинает уже вооруженное сопротивление. Некоторые части правительственных войск переходят на сторону восставших. К вечеру Мармон уже готов идти на переговоры, но они не могут начаться без отзыва ордонансов. На арену выходят лидеры восставших. Формируется делегация из пяти человек: генералы Жерар и Лобо, Лаффит, Перье и Моген. Они же на следующий день отправляются к королю, но он их не принимает. 29 июля король отзывает ордонансы и отправляет правительство в отставку. Главой нового правительства назначается граф де Мортемар. Ему дан карт-бланш на новый состав. Только вечером этого дня Мортемар приезжает в Париж, где пытается договориться с Перье, но получает ответ, что уже опоздал. Лидеры оппозиции к этому моменту уже определились с кандидатурой нового правителя страны и отправляют делегацию к герцогу Орлеанскому. 31 июля Луи-Филипп официально появляется в Париже и объявляет о том, что он является «lieutenant general» королевства. 2 августа Карл Х отрекается от престола за себя и за герцога Ангулемского в пользу малолетнего герцога Бордосского, но эти демарши бессильного монарха уже мало кого волнуют. В тот же день он покидает Рамбуйе и движется на север. 16 августа последний монарх династии Бурбонов на французском престоле отплыл из Шербура в Англию и навсегда покинул родину.

То, что делал король уже после начала восстания, также не выдерживает никакой критики даже с точки зрения его сторонников. Назначение командиром парижских частей маршала Мармона было удивительной глупостью. Все уже давно забыли его «подвиги» в Португалии или Иллирии, где он воевал во времена Наполеона, а вот факт сдачи Парижа союзникам в 1814 году помнили все, и в первую очередь армия. Маршал знал об этом отношении, и это не добавляло ему уверенности в своих силах. К тому же у него был повод для личной обиды на королевскую семью. Он три года готовил план вторжения в Алжир, а командование операцией герцог Ангулемский в последний момент передал Бурмону. Все это в значительной мере парализовало его действия. Если бы король чуть лучше знал людей вокруг себя, то он бы наверно почувствовал пораженческие настроения, овладевшие маршалом сразу после издания ордонансов. Графиня де Буань свидетельствует, что еще 26 июля, он так оценил перспективы монархии: «Они проиграли. Они не знают ни страны, ни времени.». Неудивительно, что уже через тридцать шесть часов после принятия командования маршал захотел вести мирные переговоры.

Последним шансом для короля было самому отправиться в город и попытаться лично, отозвав ордонансы и поменяв правительство, наладить обстановку. Наверно, 28 июля это еще было возможно. Не сделав этого, он признал свое поражение. В таком визите могла быть и тактическая выгода, в чем нас пытается убедить Мармон. «Если бы король был в Париже и восставшие имели объект для нападения, их можно было бы победить.»[28]. Последние надежды сторонников Бурбонов были связаны с поддержкой в провинции. Генерал де Бонневаль советовал укрепиться в Туре, герцог Ангулемский собрался было отправить гонцов по гарнизонам с призывом к поддержке, но в последний момент передумал. Для короля уже все было ясно: нация обманула его надежды, пускай теперь обходится без него. Карл Х в отличие от Полиньяка не хотел никого побеждать. Он был искренне уверен, что делает благо для своего народа. И с первой построенной баррикадой, с первым брошенным камнем, с первым ружейным выстрелом для него все было кончено.

Карл Х своими руками лишил себя престола. В отсутствие противодействия не могла бы возникнуть такая сила, которая бы самостоятельно совершила подобную операцию. И хотя Бурбоны уже многим надоели, о чем свидетельствует нежелание оппозиции даже рассматривать вариант с регентством при десятилетнем герцоге Бордосском, но существование Хартии даже в таком виде примиряло их с действительностью или по крайней мере не давало достаточных оснований для крайних мер, таких, как вооруженное восстание. С другой стороны, очевидно, что Хартия давно перестала восприниматься политической элитой, как документ, дарованный монархом. Такие положения Хартии, как регулярные выборы в Палату депутатов, относительная свобода прессы, защита собственности — стали неотъемлемой частью политической действительности страны. Хартия представлялась скорее как конституционный акт, что естественно не могло устраивать короля. Таким образом, подписание июльских ордонансов можно рассматривать не только как ошибку и проявление реакционности со стороны Карла Х, но и как последнюю попытку короля сохранить за собой ту власть, на которую он должен был рассчитывать как помазанник Божий.

Мы видим, как июльские события выбили почву из-под ног у дворянства. Лишившись политической и моральной опоры в притязаниях на первенство, каковой были Бурбоны, они не смогли предстать единой силой и постепенно растворились в общем течении жизни. Прежнее дворянство демонстративно не желало иметь ничего общего с «народным» королем и удалилось по большей части в свои поместья, а младшее поколение не видело больших перспектив. Однако, надо отдать должное нашим авторам. Большинство из них сохранило способность к относительно объективной оценки действительности и по прошествии многих лет, при написании мемуаров признает, что Реставрация во многом не оправдала тех надежд, которые они на нее возлагали, и потому падение Бурбонов было справедливым и неизбежным.

Июльские события показали, что дворянство уже по многим причинам не могло определять политическую ситуацию в стране. Начать можно с образа жизни. В момент политического кризиса подавляющее большинство оказалось не только вне Парижа, но и вне источников информации. Причем дело было не только в расстоянии. Граф де Монталамбер узнал о событиях 27 июля, находясь в Гавре, граф д’Оссонвилль в тот же день прочитал «Таймс» в Лондоне, а Анатоль де Монтескью, находясь в паре десятков лье от Парижа узнал обо всем только вечером во вторник от слуги.Тогда же информация о восстании дошла и до заместителя министра обороны Шампаньи.

Бессилие дворянства в решающий момент неизбежно привело к смене главных действующих лиц на политической арене Франции. Осознание собственного первенства перешло от дворянства к буржуазии. А сознание в это время еще превалировало над бытием. Конечно изменилась Хартия. Но в первую очередь изменились правила игры, и на смену дворянской чести пришел буржуазный практицизм. По сути именно июльские события привели к закреплению за буржуазией тех прав, которых она добивалась с 1789 года. В первую очередь это касалось устранения с политической арены их главного противника — дворянства, которое во многом перестало ощущать себя, как целое после Реставрации. Раскола между Бурбонами и дворянством не смогли пережить ни те, ни другие.

В реальной деятельности правительства вплоть до мая-июня 1830 г. нельзя найти ничего, что свидетельствовало бы о подготовке государственного переворота, тем не менее связь эта абсолютно неразрывна и возникает она прежде всего благодаря личности самого князя. Второй характерной особенностью исторической памяти об июльских событиях является оценка самого народного выступления. Мы не найдем в воспоминаниях очевидцев обвинений и какого-то осуждения в адрес вышедших на улицы парижан. Даже маршал Мармон, которому пришлось сражаться против баррикад, пишет исключительно о собственных действиях. Как мы уже видели в самый момент революции были желающие увидеть горы трупов и страшную жестокость, но в памяти революция 1830 г. осталась как удивительно мирное и чуть ли не праздничное событие. Можно долго дискутировать о политической конъюнктуре, которая диктовала (или не диктовала) авторам мемуаров такую оценку, но более важным представляется другое. Оценивая таким образом народное выступление и подчеркивая стремление восставших в первую очередь защитить Хартию, выступали таки м образом в защиту Реставрации. Они воспринимали июльские события 1830 г. как положительный пример по сравнению с народными восстаниями 1792 г., и видели в этом заслугу режима Реставрации, который так благотворно повлиял на сознание простого народа.

Публикация июльских ордонансов была конечно тяжелейшей ошибкой монархии Бурбонов. Но сторонники правившей династии старались как могли в своей памяти смягчить ее тяжесть. Фатальность и неизбежность этой ошибки в «демонической» фигуре Жюля де Полиньяка. Народ, который взялся за исправление ошибки, не смог конечно сделать это в совершенстве — вернуть корону младшему наследнику, незапятнанному участием в авантюре — но все же он выступил на защиту Хартии, и это можно считать основным позитивным итогом последних пятнадцати лет правления Бурбонов. Таким образом историческая память работала на поддержание монархической и легитимистской идеи в обществе.

 

3.2.Идеология и общественное мнение периода реформации.

 

К буржуазной политико-правовой идеологии относятся те концепции, которые оценивали гражданское общество периода первоначального капитализма как неизбежное и необходимое явление, требующее теоретического осмысления, идеологического оправдания и реформ в интересах торговой и промышленной буржуазии. В своеобразных условиях первой половины XIX в. основным направлением буржуазной политической мысли становится либерализм. Либерализм делал основной упор на защиту и обоснование “гражданской свободы”, понимаемой как свобода частной инициативы, предпринимательства, договоров, свобода слова, совести, мнений и печати. Государство, согласно этой концепции, должно лишь обеспечивать безопасность личности, частной собственности, охранять общество, основанное на “гражданской свободе”, отнюдь не ограничивая последней. Особенно настойчиво либерализм отстаивал невмешательство государства в экономическую жизнь. В буржуазной политэкономии того времени это выражалось известными формулами: “free trade” (свободная торговля) в Англии; “laissez faire, laissez passer” (предоставьте свободу действий, не мешайте) во Франции.

Первые годы Реставрации вопрос о пользе просвещения, о необходимости развития системы образования постоянно ставится в прессе и публицистике. При этом лишь очень немногие считают, что распространение образования является причиной революционных потрясений. Нельзя согласиться с точкой зрения французского историка Мориса Гонтара о том, что «так считали все, кто сохранил дух аристократизма»[29], поскольку даже в самых консервативных газетах, таких как «Le Drapeau Blanc» и « La Gazette de France» подобное мнение встречается крайне редко. В целом, и ультрароялисты, и либералы согласны, что напротив, именно невежество большей части населения сделало возможными события Французской революции XVIII века, поскольку невежественных, необразованных людей легче увлечь революционными идеями, несостоятельность которых они просто не могут понять. «Если бы народ был действительно образован, он не дал бы себя обмануть тем немногим, кто, будучи озабочен необходимостью изменить политический порядок, чтобы найти там место для себя, заставлял народ забыть о своих собственных интересах, чтобы заставить служить его желаниям их слабости, их страсти и даже их добродетели,»[30] — этими словами Шарля Нодье можно было бы резюмировать все огромное количество газетных публикаций в защиту идей всеобщего образования. В начале Реставрации представители всех политических взглядов стремились прежде всего к умиротворению и надеялись, что мир и порядок в стране установились надолго, а потому надо целенаправленно воспитывать детей в духе уважения к религиозным и монархическим принципам, чтобы сформировать законопослушное поколение.

Всеобщее просвещение и воспитание как противовес распространению революционных идей – это главный аргумент сторонников развития системы образования. Однако выдвигались и другие. Так, высказывалась точка зрения о том, что либеральный, парламентский режим может существовать лишь при условии определенного уровня образованности народных масс, так чтобы они могли если не участвовать в политической жизни страны, то хотя бы понимать происходящие перемены и принимать их. «Успех конституционной системы, установленной Хартией, само существование представительных органов оказываются связанными с развитием народного образования,»[31] — говорил Рyайе-Коллар в палате депутатов.

В брошюрах и мемуарах мы встречаемся также с мнением о том, что развитие народного образования было первоочередной задачей в связи с экономическим развитием страны и совершенствованием технологий. Этот аргумент, высказываемый, целым рядом университетских преподавателей, близок к идеям А. Смита о том, что в экономически развитых обществах образование должно быть доступным для простого народа.

Еще один аргумент, встречающийся достаточно часто, – это чувство национальной гордости. Французам было стыдно за свою систему образования, гораздо менее развитую, чем в других европейских странах. Сам Людовик XVIII в своем послании парламенту 12 июля 1814 года говорил: «…национальное образование должно вновь пойти в либеральном направлении, чтобы удержаться на уровне просвещения в Европе, возвращаясь к принципам, давно забытым нами».[32] Людовик XVIII подчеркивает, что именно революция привела к тому, что традиции Просвещения, столь развитые в XVIII веке, были забыты. В газетных публикациях, часто очень эмоциональных (« Le Journal des Debats» называет Францию центром варварства и невежества), в пример приводится система образования в Саксонии, Голландии, Швейцарии, и выражается надежда, что Франция сможет достигнуть их уровня.

Итак, всеобщее образование необходимо, но в каком объеме? Главную цель школы видели в воспитании законопослушных граждан, а следовательно, образование для народа должно быть очень ограниченным. В прессе высказывается опасение, что «лишние» знания, которые люди не смогут применить, приведут к появлению молодежи, гордой и честолюбивой, которая будет стремиться подняться вверх по социальной лестнице и избежать участи своих отцов, всю жизнь занимавшихся ручным трудом. Таким образом, излишний объем знаний, как и отсутствие образования вообще, может привести к революционным потрясениям. Вот почему должно быть создано две системы образования: одна – для тех, кто в будущем будет занимать высшие административные должности, или обеспечивать экономическое процветание Франции, другая – для народа, и она должна быть ограниченной. Эти идеи, общепринятые в начале Реставрации, были вполне в ее духе: образование, как и доступ к политической жизни страны, и к прессе, оставалось в значительной степени сословным, несмотря на отмену самих сословий.

Такие образом, распространение ограниченного образования представляется большинству делом первостепенной важности. От него зависит политическая и социальная стабильность, экономическое процветание, утверждение в обществе моральных и религиозных принципов, одним словом, благосостояние Франции в целом. Однако нельзя согласиться с точкой зрения Мориса Гонтара о том, что большинство считало в то время, что образование «должно было заменить собой религию, которой не удалось предотвратить 1789 год». Образование отнюдь не противопоставляется религии, а рассматривается как база для борьбы с антирелигиозными тенденциями, для воспитания людей в религиозном духе.

Пробуждение интереса к народному образованию именно в период Реставрации не случайно. Оно связано со стремлением к стабилизации и к реабилитации после поражения в войне. Мишель Бреаль писал: «История показывает нам, что после больших войн, и особенно после неудачных войн, общественное внимание обращается к образованию …Необходимо, говорил 10 августа 1807 года Прусский король Вильгельм III, чтобы государство выиграло в интеллектуальном плане, если оно уступило в физической силе».[33] Все это, несомненно, относится и к Франции. Стремление к реваншу в интеллектуальной сфере было одним из стимулов для развития образования. Но важен и другой момент. Французы устали от бесконечных революционных потрясений и войн. Они хотели прежде всего мирного развития. И именно разумная система народного образования представлялась им необходимой для избежания подобных катаклизмов в будущем.

Многие историки связывают рост интереса к народному образованию в начале XIX века с изменением отношения к ребенку, которому теперь уделяют гораздо больше внимания, чем в XVIII столетии: «…наш век сделал из ребенка привилегированное создание…больше занимаются его здоровьем, наблюдают за его воспитанием, больше думают о его благе, больше прислушиваются к его мнению.»[34] Разумеется, именно бесконечные войны периода Империи пробуждают в женщинах чувство материнской нежности. Именно в это время наблюдается расцвет детской литературы, где, впрочем, в основном содержатся правила, которые можно было бы обобщить двумя словами: учить и слушаться. Например, в 1816 году появляется книга, предписывающая детям «слушать своих родителей, почитать своего суверена, любить Бога, поскольку в этом состоит первый долг любого хорошо воспитанного ребенка».[35] Таким образом, интерес к ребенку и его воспитанию без сомнения растет, но из ребенка хотят сделать в первую очередь послушного подданного.

Говоря о необходимости развития системы народного образования, и в первую очередь, начальной школы, газеты критикуют ее нынешнее состояние. Если обобщить все проблемы, которые ставятся прессой в это время относительно начального образования, то можно назвать следующие: нехватка школ из-за недостатка денежных средств, отсутствие единых программ и учебников, крайне низкий уровень подготовки учителей, которые сами едва умели читать и писать, несовершенство методик. Однако наибольшее негодование вызывает тот факт, что государство не интересуется школой, предоставляя ей самой решать свои проблемы. Острой полемикой относительно децентрализации школы, различных методик сторонники развития системы образования общество пытается привлечь внимание Людовика XVIII и правительства к проблемам начальной школы и заставить решать их.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение

 

Перефразируя выражение французского историка Ж-Ж. Окслена, можно сказать, что «Эпоха Реставрации богата своими противоречиями».[36] В первой главе данной работе мы постарались выявить основные противоречия, которые были связаны с политической ролью и поведением дворянства. На основе мемуаров дворянства и изучения политической жизни эпохи Реставрации мы рассмотрели, как возникла и решалась политической элитой дилемма защиты конституционного строя, основанного на Хартии 1814 г., и поддержки легитимной монархии Бурбонов. Разрешение этой дилеммы было особенно болезненно для той части элиты, прежде всего дворянства старшего поколения, которая считала Бурбонов единственно возможной законной властью во Франции. «Адрес 221», принятый Палатой депутатов в марте 1830 г., стал наиболее серьезной попыткой остановить развивающийся кризис во взаимоотношениях между парламентом и королевской властью. В тексте «Адреса» соединились и идеи доктринеров о защите Хартии, и убеждения «defection» об ответственности министров перед депутатами, при сохранении роялистской формы обращения к монарху с «просьбой»[37] услышать их мнение. Не приняв во внимание обращение депутатов, король поставил подписавших его перед необходимостью мучительного выбора между монархом и законом. Невозможность этого выбора стала основной причиной пассивности дворянства в ходе июльского кризиса 1830 г.

Говоря об эпохе Реставрации в исторической памяти французского дворянства, необходимо учитывать специфику содержания источников, послуживших основой для ее реконструкции. В мемуарах мы почти не найдем упоминаний о конкретных законах, их сути. Даже Хартия 1814 г. не всегда оказывалась объектом внимания мемуариста. Практически не отразилась в мемуарах дворянства и бурная публицистическая борьба, которую вели на страницах своих журналов такие мастера, как Гизо, Шатобриан или Виктор Кузен. Только после 1830 г. приобретают настоящее влияние идеи обновления католической Церкви, разработанные Ламеннэ и его последователями. Экономические успехи страны, деятельность министров финансов — Луи, Корвето, Виллеля — также не нашли своего достойного отражения в мемуарах дворянства.

Первостепенное внимание уделяется людям, а в людях — манерам, происхождению и, применительно к политикам, ораторскому мастерству. На примере министерства Полиньяка мы увидели, как примат интереса к личности в ущерб идеям и, главное, действиям, приводит к преувеличению роли отдельного человека, в данном случае к «демонизации» фигуры самого Полиньяка. Характерно, что склонность к преувеличению значения Полиньяка проявили прежде всего те, чьи взгляды были ему наиболее близки — роялистское дворянство старшего и среднего поколений (граф д’Аллонвилль и мадам д’Агульт). Доктринеры считали, что Полиньяк с самого начала не имел полной самостоятельности, и инициатива во всем принадлежала Карлу Х, а младшее поколение роялистов (граф де Фаллу) вообще склонно полагать, что вплоть до момента подписания судьбоносных ордонансов было возможно мирное разрешение кризиса, и только король своей подписью отрезал пути к отступлению.

Оценка событий 1830 г. в исторической памяти слабо изменялась со временем. Роялисты, как в конце 30-х гг. (граф д’Аллонвилль), так и в конце 70-х гг. XIX в.(граф де Фаллу) одинаково считали, что произошла ошибка — трагическая, но все-таки ошибка — которую можно и нужно было исправить во благо страны. Исправить ошибку мог герцог Орлеанский, отдав корону герцогу Бордосскому, законному наследнику династии Бурбонов. Такое решение стало бы воплощением законности, за которую, по мнению роялистов, (графини де Буань) и сражались парижане «три славных дня». На основе идеи об исправлении этой ошибки и продолжала существовать легитимистская партия вплоть до конца 70-х гг. XIX в.

Для доктринеров нарушение Хартии является не ошибкой, а преступлением, за которое ответственность должна была нести вся династия, а не только сам король. Именно такая оценка оправдывала для них клятву новому монарху и новой Хартии. Очевидно, что с прекращением существования Хартии 1814 г. потеряла основу для своего существования и группа доктринеров в ее изначальном виде.

На примере отдельных событий политической жизни эпохи Реставрации мы постарались наметить подходы к изучению исторической памяти французского дворянства. Объективные рамки одной работы не позволили нам реконструировать историческую память об эпохе в целом. За кадром остались многие важные события и оценки. Расширение круга исследуемых мемуаров и других источников личного характера вкупе с разработкой методологии изучения поможет в дальнейшем точнее реконструировать образ эпохи, сформировавшийся в сознании современников и переданный ими потомкам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

1. Источники.
2. Маркс К., Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта, Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 8;
3. Жорес Ж., Франко-прусская война, в кн.: Социалистическая история, т, 11, СПБ, 1908;
4. Тарле Е. Наполеон. М., 1941
5. Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.
6. Троицкий Н.А. Александр I и Наполеон. М., 1994
7. Мерсье Л.-С. Картины Парижа. М., 1995.
8. д-Обинье Т. А. Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям. М., 2001.
9. Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997.
10. Сен-Симон. Мемуары. М., 1991. Кн. 1, 2.
11. Телейран. Мемуары. М., 1959.
12. Таллеман де Рео Ж. Т. де. Занимательные истории. Л., 1974.
13. Шатобриан Ф.-Р. де. Замогильныезаписки. М., 1995.
14. Ларошфуко Ф. де. Мемуары. Максимы. М., 1993.
15. Лоренцо Бернини. Воспоминания современников. М., 1965.
16. Маргарита Наваррская. Мемуары королевы Марго. М., 1995.
17. Матвеев А. А. Русский дипломат во Франции: (Записки Андрея Матвеева). Л., 1972.
18. Les Cent-jours racontÈs par ceux qui les ont vÈcus. Geneve, 1974.
19. Motteville, de. MÈmoires de M^me de Motteville sur Anne d-Autriche et sa cour. P., 1855. T. 1.
20. Saint-Simon. MÈmoires. M., 1976. T. 1, 2.

 

1. Монографии

 

1. Французские короли и императоры / Под ред. П. К. Хартманна. Ростов н/Д., 1997.
2. Хаксли О. Серое Преосвященство: Этюд о религии и политике. М., 2000.
3. Чеканцева З. А. Народные движения во Франции в XVIII в.: Уч. пос. к с/курсу. Новосибирск, 1990.
4. Чеканцева З. А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. Новосибирск, 1996.
5. Черкасов П. П. Генерал Лафайет. Исторический портрет. М., 1987.
6. Черкасов П. П. Двуглавый орел и Королевские лилии: Становление русско-французских отношений в XVIII в., 1700-1775. М., 1995.
7. Черкасов П. П. Екатерина II и Людовик XVI. Русско-французские отношения: 1774-1792. М., 2001.
8. Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. М., 1972.
9. Черняк Е. Б. Судебная петля: Секретная история политических процессов на Западе. М., 1991.
10. Черняк Е. Б. Тайны Франции. М., 1996.
11. Шишкин В. В. Знатные дамы при дворе Анны Австрийской и политическая борьба во Франции в 30-40-е гг. XVII в. // Идеология и политика в античной и средневековой истории. Барнаул, 1995.
12. Шишкин В. В. Королева Анна в политической борьбе во Франции в первой половине XVII в. // Проблемы истории и культуры зарубежного и отечественного средневековья. М., 1993.
13. Шишкин В. В. Королевский двор и политическая борьба во Франции в XVI-XVII вв. СПб., 2004.
14. Аванесян В.М. Император Наполеон III. М., 1996
15. Севостьянов Г.Н. (ред.) «Новая и Новейшая история». – М., 1990
16. Островский В.П. (ред.) «История Отечества» — М., 1992
17. Фураев В.К. (ред.) «Новейшая История» – М.: Просвещение, 1993
18. С. Хоар «Всемирная история в иллюстрациях» – М.: Слово, 1994
19. Б. В. Соколов, «100 великих войн», М., Вече, 2001.

[1] Barante M. La vie politique de M. Royer-Collard. Paris, s.a. T.1. P. 150.

[2] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[3] Молок А. И. Политическая обстановка во Франции накануне июльской революции 1830 г. // Новая и новейшая история. 1960. № 6.

[4] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1. с.69

[5] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1. с.70

[6] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1. с.69

[7] Молок А. И. Политическая обстановка во Франции накануне июльской революции 1830 г. // Новая и новейшая история. 1960. № 6.

[8] Молок А. И. Политическая обстановка во Франции накануне июльской революции 1830 г. // Новая и новейшая история. 1960. № 6.

 

[9] Молок А. И. Политическая обстановка во Франции накануне июльской революции 1830 г. // Новая и новейшая история. 1960. № 6.

 

[10] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[11] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[12] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[13] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.с.73

[14] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997. с82

[15] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997.с.90

[16] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.с.73

 

[17] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.с.73

[18] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997.с.90

[19] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997.с.90

[20] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.с.73

[21] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[22] Документы истории Великой французской революции: Уч. пос. / Отв. ред. А. В. Адо. М., 1990. Т. 1.с.73

[23] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997.с67

[24] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[25] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

 

[26] Рец Ж. Ф. П. де Гонди, кардинал де. Мемуары. М., 1997. с.231

 

[27] д-Обинье Т. А. Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям. М., 2001.с 77

 

[28] Чеканцева З. А. Народные движения во Франции в XVIII в.: Уч. пос. к с/курсу. Новосибирск, 1990.с. 60

[29] Gontard M. L’Enseignement Primaire en France. Lyon, 1955. P. 267.

[30] Le Journal des Debats politiques et litteraires, 15 novembre 1815. P.3.

[31] Barante M. La vie politique de M. Royer-Collard. Paris, s.a. T.1. P. 150.

[32] Le Moniteur Universel, 13 juillet 1814. P.1.

[33] Вreal M. Quelques mots sur l’instruction publique en France. Paris, 1872. P. 2.

[34] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. P. 208.

[35] XIX siecle en France: classes-moeurs-usages-coutumes-inventions. Paris,1893. p.216.

[36] Чеканцева З. А. Народные движения во Франции в XVIII в.: Уч. пос. к с/курсу. Новосибирск, 1990.с. 60

[37] Чеканцева З. А. Народные движения во Франции в XVIII в.: Уч. пос. к с/курсу. Новосибирск, 1990.с. 60