[:ru]Марк Фейгин: «Политическая адвокатура возникла из дела Pussy Riot»[:]

[:ru]

Он занимался громкими политическими процессами Pussy Riot и Надежды Савченко, теперь участвует в деле крымских татар. Адвокат Марк Фейгин рассказал Алексею Обухову, чем политическая адвокатура отличается от процессуальной, когда и кому нужна политическая линия защиты в суде и зачем крымским татарам бойкотировать выборы в Госдуму

— В Крыму вы защищаете общественных деятелей из среды крымских татар. Международный резонанс вокруг их судебного преследования велик, но в России о нем практически не говорят. Что сейчас происходит с делом Меджлиса крымскотатарского народа, который был признан в России экстремистской организацией и запрещен?

— Речь сейчас идет не только о Меджлисе. Ситуация касается и организации«Хизб-ут-Тахрир» (она признана террористической в России и запрещена. — Открытая Россия), всего около 18 кейсов. Не секрет, что крымские татары собираются бойкотировать выборы в Государственную думу. Даже в «украинский период» крымские татары неохотно участвовали в выборах — там были свои противоречия, но теперь у них мотивации не участвовать в любых гражданских процедурах куда больше с учетом преследований, которым они подвергаются.

Пока Кремль придерживается стратегии на выдавливание с полуострова «нежелательных элементов», прежде всего крымских татар. Он стимулирует их отток на материковую Украину и дальше: значительные общины крымских татар есть в Румынии и США.

— Имеет ли значение для властей участие крымских татар в выборах? Ну бойкотируют и бойкотируют.

— Тут же дело не в том, проголосуют крымские татары или нет и в каком количестве. Власти в Крыму заявят, что они проголосовали, как это было на мартовском референдуме 2014 года о присоединении к РФ. Сначала сообщалось, что чуть ли не 90% крымских татар из 300 тысяч приняли участие, потом цифры постепенно снижались: 70%, 30%, а потом уже по факту признали: мол, конечно, крымские татары не голосовали.

Для власти опасен не сам бойкот, а политическое заявление о нем и реакция международного сообщества на причины, его вызвавшие. Есть коренной народ Крыма, который заявляет о преследованиях. Не стоит забывать, что 1944 год (год депортации татар из Крыма. — Открытая Роосия) жив в их памяти. Татары на протяжении последних 25 лет только и делали, что возвращались в Крым из разных концов бывшего СССР.

И если такой подвергнувшийся геноциду народ, — как евреи, армяне, курды, — вдруг заявляет, что он не участвует ни в каких гражданских процедурах новой страны (в частности, не ходит на выборы), то это в политической повестке обостряет ситуацию и создает напряженность для международных переговоров самого разного уровня. Делаются политические заявления по этому поводу: Конгресс США, ООН… Учитывая прилагаемые Кремлем усилия по снятию санкций, такое развитие ситуации крайне нежелательно.

Порог чувствительности мирового сообщества значительно ниже, чем в середине ХХ века. Раньше Сталин мог убивать сотни тысяч и выселять народы, и это воспринималось лишь как «статистика». Сейчас же речь не о массовых репрессиях, а об ущемлении прав, но воспринимается это как эквивалент убийств сотен тысяч.

Если крымские татары заявят, что не идут на выборы и не принимают итогов референдума, то картинка перестанет быть благостной. А Кремль заботится о картинке. Зачем иначе было назначать Эллу Памфилову, бывшего омбудсмена, руководить ЦИК? Чтобы сказать: «Видите, мы вам дали из вашей либеральной среды человека, ответственного за избирательный процесс». Мол, все демократичненько, как вы любите.

Впрочем, прими крымские татары участие в выборах, что для них изменится? Что, в Думе появится человек, который будет защищать их интересы? Для Ильми Умерова (заместитель председателя Меджлиса. — Открытая Россия), которого сейчас судят, или активистов «Хизб-ут-Тахрир», религиозной организации, которая на Украине была разрешена, а в России запрещена, — ничего ровным счетом. В чем их преступление? Еще 2,5 года назад они состояли в объединениях, разрешенных на территории Украины, а теперь их преследуют за это. Определенно, не по их воле вдруг произошел трансферт в другое государство. Почему не было переходного периода, который бы давался всем этим людям на адаптацию? Десятилетия нужны для этого, десятилетия.

Открытие мемориала жертвам депортации в Крыму. Фото: Алексей Павлишак / ТАСС

— С религиозным аспектом крымскотатарсткой проблемы понятно, а что со светским? Чего хотел уже после присоединения Крыма Меджлис, члены которого сейчас частично в эмиграции, а частично — в тюрьме?

— Во-первых, Меджлис был представительным органом, объединяющий подавляющее большинство крымских татар. Это своего рода протопарламент крымскотатарского народа. Он должен был бы встроиться в украинскую систему власти. Процесс этот, хоть и неспешно, но шел. Да, там были свои противоречия между крымскими татарами и остальными крымчанами, это было связано с возвращением крымских татар и несанкционированным захватом земель. Но ведь до войны, убийств и терроризма не доходило никогда, ничего этого там не было. Нации притирались десятилетиями. А в России проблема снята простым, но исторически привычным способом — недовольных сажать.

— Какие именно действия Меджлиса вызвали такую реакцию российских властей?

— Мустафа Джемилев и Рефат Чубаров как лидеры крымскотатарского народа не приняли итогов мартовского референдума 2014-го. Первые гонения пришлись на них: обоих выгнали из Крыма. Москва отказалась демонстративно от какого бы то ни было диалога вообще. Хотя Путин через Рустама Минниханова, президента Татарстана, имел беседу с Джемилевым: Минниханов передал трубку Мустафе. Чем бы разговор ни кончился тогда, ничего лучшего российская власть не придумала, как запретить въезд Джемилеву и Чубарову в Крым. Отсюда пошла предпосылка к конфликту с Меджлисом — стало ясно, что они не договорятся. Потом очень сложно было вырвать из массы крымских татар лоялистов, которые готовы с новой властью сотрудничать. Да, сейчас есть Руслан Бальбек, заместитель председателя Совета министров Крыма, есть еще ряд людей, но их единицы.

Чтобы добиться лояльности остальных 300 тысяч человек, из которых 35 тысяч уже покинули полуостров, нужно не прекращать диалог путем лязганья затворов тюрем, а искать компромисс. Должна быть немедленно признана национальная субъектность крымских татар, что означало бы право на территориальную автономию.

Меджлис преследуют как организацию нелояльную, враждебную, которая не соглашается действовать по правилам, установленным новой властью. Вот главная причина, все остальные — производные. Но диалог, кроме как с Меджлисом, вести не с кем.

Сейчас главе Меджлиса Рефату Чубарову запрещен въезд на территорию РФ, он на территории Украины, под угрозой возбуждения уголовного дела. Мустафа Джемилев, лидер крымскотатарского народа (это особый титул за его заслуги), назначен уполномоченным при президенте Порошенко по правам крымских татар, и он тоже в Украине. Я, представляя его интересы в судах РФ, сужусь с ФСБ за отмену запрета на въезд.

Ахтема Чийгоза, заместителя Чубарова, судят по делу 26 февраля, мой коллега Николай Полозов его защищает. Процесс идет в Симферопольском суде в Крыму. Второй заместитель — Ильми Умеров, бывший глава Бахчисарайской районной госадминистрации, в прошлом — зампредседателя парламента Крыма, замглавы Госсовета Крыма. Ему уже почти 60 лет, он на пенсии, болен. Его тоже судят по статье 280.1 УК за призывы к нарушению территориальной целостности РФ. Что он сделал? Приехал к дочери в Киев и выступил на телеканале ATR, заявив самые общие вещи: что не признает итогов референдума и настаивает на территориальной целостности Украины. При этом есть Конституция, которая гарантирует свободу слова: как это сочетается со статьями, которые фактически это право отменяют?

Принцип здесь один: обезглавить Меджлис, чтобы его уже нельзя было воссоздать, чтобы все эти люди не помышляли о возобновлении его работы. Кроме того, в Крыму пропадают люди: сейчас ищут Эрвина Ибрагимова. Я надеюсь, что он жив, хотя пропал еще в мае.

— Всего речь идет о пятнадцати пропавших, насколько я знаю?

— Разные цифры называются, мы не можем знать, все ли пропажи связаны с политическими мотивами, но там есть активисты Меджлиса, лидеры его районных и городских организаций. Мы можем строить предположения, но в ответ нам скажут: а чем вы докажете, что их украли и убили за политические взгляды?

С моей точки зрения, при продолжении репрессий Меджлис не может восстановить работу на территории Крыма, более того — ситуация ухудшается.

Задачу для себя и своих коллег я вижу исключительно в том, чтобы остановить преследования. Мы не ставим никаких других амбициозных целей. Помочь получить широкие права — это не наша задача. Главное, чтобы крымских татар оставили в покое, не пытались выдавить с полуострова, закрыли глаза на то, что они не признают референдум.

Чтобы власть сказала: да, они так считают, наверное, у них есть на это основания. Они помнят 1944 год, давайте дадим им возможность пожить, как они хотят. Но система не может не заниматься такими инсургентами, нелояльной средой. Спецслужбы обращают внимание именно на политических оппонентов власти. Маловероятно, что от них отстанут просто так, хотя Кремль мог бы и отступиться: например, объявить амнистию к трехлетию референдума в марте, начать с чистого листа. Но с чистого листа власть не хочет начинать, хотя ни одно из этих дел не свидетельствует о том, что крымские татары кого-то собирались убивать, взрывать, этого нет.

Марк Фейгин и Надежда Толоконникова, 2012 год. Фото: Сергей Карпов / ТАСС

— Вы не раз заявляли, что являетесь политическим адвокатом. Самые известные ваши дела были связаны с громкими общественно-политическими процессами: Pussy Riot, Надежда Савченко, теперь крымские татары. И во всех этих делах одним из ключевых факторов успеха адвокатской стратегии было общественное давление. Как вы пришли к понимаю, что в России сейчас зачастую нужна такая адвокатура?

— Вообще, я давно занимаюсь адвокатурой, просто все об этом узнали только после громкого дела Pussy Riot. Оказывается, кроме того что у меня есть убеждения, у меня есть еще и профессия. Разумеется, раньше я не занимался политическими делами, потому что их попросту не было. В нулевые годы, кроме процессов над НБП, политических дел были единицы, а счет политических заключенных шел на десятки — не так много. Более того, многие дела заканчивались ритуальными небольшими сроками или условными наказаниями, а иногда людей не наказывали вовсе. Напомню дело моего нынешнего подзащитного Андрея Андреевича Пионтковского (Пионтковский эмигрировал из-за подозрений в экстремизме в связи с одной из его статей. — Открытая Россия): в 2007 году суд оправдал его, потому что выступивший на суде эксперт заявил, что в его текстах отсутствуют признаки экстремизма. Вы можете представить нечто подобное теперь? Все началось с конца 2011 года, когда я еще состоял в федеральном политсовете движения «Солидарность», занимался оппозиционной деятельностью.

— Но теперь вы из всех политических движений вышли?

— Да, я считаю, что дееспособной оппозиции в России не осталось, хотя и много там людей честных и порядочных, не то что нынешняя власть. Но у оппозиции в России как полноценной антисистемы перспективы призрачные: она переживает политический климакс. Поэтому свою профессиональную деятельность как адвоката я считаю куда более эффективной в общественном смысле, чем у всей российской оппозиции вместе взятой.

Политическая адвокатура возникла из дела Pussy Riot как методология при защите по политическим делам. Необходимости в этом инструменте в общеуголовных процессах нет никакой: если человек украл сайку в булочной, это не политическое дело. Впрочем, в демократических странах, где суд реально независим, нет нужды в политической адвокатуре, поскольку она не только защищает человека, преследуемого по политическим мотивам, но и борется с несправедливостью системы в целом.

Моя идея заключается в том, что если идти с властью на компромисс, как это зачастую делают мои коллеги, очень хорошие люди, то это будет программировать следующие аналогичные дела. Спасая одного человека таким образом, мы обрекаем сотни и тысячи следующих.

Все радуются, что отпустили многодетную мать Светлану Давыдову, человека абсолютно невиновного, но уже через полгода вы получаете новые дела: библиотекаря, например, пикетчика Ильдара Дадина и многих других. Чего ж вы добились тогда, если одну несчастную мать вытащили, а получаете новые такие же дела? Забили пробоину, а вода хлынула еще из десяти мест.

Смысл политической адвокатуры заключается в том, чтобы повлиять на всю практику: судебную, политическую, процессуальную, чтобы добиться исчезновения политически мотивированных дел, чтобы исчезли из Уголовного кодекса статьи вроде 282-й, чтобы был контроль над судами: в нынешнем состоянии они «независимы» от общества, но контролируются государством. Вся судебная система искривлена, но именно политическая адвокатура дает шанс к исправлению положения вещей.

В самом общем виде наша работа как политических адвокатов заключается в защите общества от произвола государства. Все остальное является производной от основной задачи.

— Вы могли бы дать определение, что вы называете политическим делом?

— Дело мы признаем политическим, если оно соответствует ряду существенных критериев: оно должно быть возбуждено по политическим статьям УК (282, 280.1 и т.д.) или по общеуголовным статьям, но содержать явный политический заказ со стороны власти, обвиняемый сам должен признавать факт политического преследования, а также важно, чтобы и другие (прежде всего, правозащитные организации) признавали это дело политическим.

К примеру, дело Белых: у экс-губернатора Кировской области обширная политическая биография, но он сам в «Новой газете» объявил, что «мое дело неполитическое». Если человек сам не считает, что его преследуют по политическим мотивам, значит, политической защите делать в таком кейсе нечего. Тем более, что он лояльный чиновник.

Никита Белых (в центре) перед рассмотрением ходатайства о продлении срока ареста в Басманном районном суде. Фото: Вячеслав Прокофьев / ТАСС

Есть еще одна важная характеристика: политическая адвокатура чаще всего не идет на компромиссы по признанию вины. Если признание для человека невиновного является условием смягчения ответственности или освобождения от уголовного наказания, мы считаем эти вещи плохими, но допустимыми с точки зрения самого подзащитного. Такие случаи были. Я приведу в пример дело Дмитрия Литвинова из Greenpeace. Он один из секретарей организации, я его защищал очень недолго, дело разрешилось за несколько месяцев. Экологи залезли на платформу «Приразломная», призывая защищать природу, бороться с нефтяными разливами. Их арестовали, в итоге приехал король Голландии (организация базируется там), договорился с Путиным, и тот объявил амнистию. Но амнистию нужно было принять, и все активисты, которых взяли, на это согласились, хотя амнистия — нереабилитирующее основание. Мне казалось, что этот кейс был абсолютно политический, но сама организация Greenpeace очень боялась этого, хотела договориться с Кремлем, что и сделала через короля Голландии.

Так что здесь многое зависит от самого подзащитного. Если он считает, что идет против российской власти, то может принять условия политической адвокатуры. Если же он не хочет, то навязать это нельзя.

— Насколько эффективна политическая адвокатура? Да, Савченко отпустили, но вот Pussy Riot…

— Они получили ничтожный срок.

— Екатерина Самуцевич-то вышла сразу.

— Мы знаем, почему она сразу вышла, это не секрет: с ней договорились сотрудники Центра «Э». Она должна была отказаться от адвокатов — раз. Должна была сказать, что акция не имела политического характера, — два. И что она имеет отдельную от других участниц позицию. Ей за это дали условно. Это ее выбор. Вышла, и слава богу. Выяснились все детали договоренностей Самуцевич позже, уже после второй инстанции, когда приговор вступил в силу. Об этом мне сообщили сами Толоконникова с Алехиной, которые, после того как отпустили Самуцевич, сидели с ее «наседкой», некой Орловой. Руководитель СИЗО-6 Кириллова использовала ее, чтобы Самуцевич пошла на этот компромисс. Весьма стандартная схема, ничего необычного. Две другие отсидели ничтожный по меркам грозивших им семи лет срок и вышли. Теперь, насколько я знаю, занимаются бизнесом.

Всегда ли помогает политическая адвокатура? Нет. Важнейшим условием является желание самого человека бороться. Процессуальными, неполитическими адвокатскими методами пытались помочь Ильдару Дадину. Не помогло.

Во второй инстанции Дадина защищал сам адвокат Резник, абсолютный авторитет, выдающийся процессуалист. Дадина осудили. Разве это свидетельствует о непрофессионализме Резника? Ничего подобного. Это свидетельствует об отсутствии правосудия.

Если бы Дадина защищали методологически иначе, то, может быть, и удалось бы избежать нового дела в отношении него: я слышал, его пытаются вдогонку обвинить по статье 282 за посты в фейсбуке. Побоялись бы, возможно.

— Причем ведь даже не доказано, что посты — его.

— Правильно. Сейчас по отношению к нему можно чинить любой произвол, потому что его дело поднялось наверх, а потом съехало, как на салазках, вниз, и теперь совершенно неопасно набросить ему еще один срок, чтобы неповадно было. Хотя, казалось бы, за что его осудили в первый раз — за три несчастных пикета, за которые он и так уже был наказан. Это большая проблема с административной преюдицией. Вас дважды наказывают за одно и то же деяние, что запрещено Конституцией. Человека нельзя наказать дважды — сначала административно, а потом по уголовке. Одно из двух.

Политическая адвокатура не отрицает процессуальной защиты, но она создает еще и публичный эффект в таких громких делах. Не все дела могут быть громкими, поэтому там политической адвокатуре делать него. Но такие дела сильно влияют на судьбу всех остальных, как в случае с Савченко. Отпустили ее — и тут же отпустили Солошенко и Афанасьева. Понятно, что там была ссылка на здоровье, но если бы Савченко не отпустили, их бы не отпустили тоже.

Юрий Солошенко (справа) Геннадий Афанасьев (слева) после приземления в аэропорту Борисполь во время экстрадиции из России. Фото: Михаил Палинчак / пресс-служба президента Украины / ТАСС

Более того, когда дело Савченко в 2014 году возбуждали, планы были обширнейшие: устроить большое украинское дело — почти сто тысяч человек допросили. Там были 62 обвиняемых: Коломойский, Гелетей, Аваков и так далее. Потом все спустили на тормозах, не говоря уже о том, что Дрыманов (Александр Дрыманов, глава СК по Москве. — Открытая Россия), который затевал это дело, теперь публично измазан делом своего подчиненного Никандрова (Дениса Никандрова, его заместителя. — Открытая Россия).

В тех делах, когда политическая адвокатура возможна, она дает огромные процессуальные возможности для последующих подобных процессов, даже если защитники в них не являются политическими адвокатами. Но они могут использовать резонанс в целях смягчения ответственности и спасения подзащитных. Я подчеркиваю: речь идет не о «выиграть/проиграть», а о «спасти/не спасти». Надевают вам пакет на голову или нет, прикручивают, как Карпюку (экс-главе УНА-УНСО Николаю Карпюку, осужденному в Чечне. — Открытая Россия), к половым органам электропровода или нет, вгоняют иголки под ногти или нет.

Политическая адвокатура, как раньше писали, создает дополнительные гарантии безопасности от психологического и физического давления на обвиняемых в тех случаях, когда обычный защитник бессилен. Она же поднимает адвокатуру как таковую на более высокий уровень — разумеется, если сами адвокаты этого хотят. Потому я как публичный адвокат пользуюсь существенно большей гарантией неприкосновенности во многом благодаря известности своего имени. Хотя и не абсолютно, о чем свидетельствуют последние события, связанные с запретом моего выезда заграницу. Меня не раз пытались привлечь к уголовной ответственности по политическим мотивам, проводили проверки моих высказываний, записей в социальных сетях, допрашивали по «Болотному делу» за выступление на митинге 6 мая 2012 года. Но в силу очевидной моей невиновности и угрозы большого шума всегда избегали доводить дело до конца.

— Почему, кстати, в «Болотном деле» не была применена политическая защита? Или она не сработала?

— Я участвовал не в самом «Болотном деле», а был адвокатом Леонида Развозжаева. Он сам меня попросил, когда его из Киева привезли в Москву, пришла Зоя Светова из ОНК и передала его просьбу. До этого я и с ним виделся, и с Удальцовым, пока его не взяли, и с Константином Лебедевым, который потом всех сдал. Я не хотел входить в дело, но вошел, начал защищать Развозжаева. Но меня вывели из него, на один день объединив дело по «Анатомии протеста-2» (фильм НТВ, на основе которого были выдвинуты обвинения против Развозжаева, Удальцова и Лебедева. — Открытая Россия) с «Болотным». Возник конфликт интересов, поскольку я давал показания по «Болотному делу» как свидетель, а здесь выступал как адвокат. Это не допускается Уголовно-процессуальным кодексом. Меня постановлением вывели, а через день дела опять разъединили.

«Болотное дело», на мой взгляд, было безнадежным, так как было санкционировано сверху, из личных мотивов: ведь «Марш миллионов» проходил в канун инаугурации президента. И политическая адвокатура не могла помочь решающим образом всем, кого осудили.

Но если бы дело велось не то чтобы более шумно, — его освещали-то хорошо, — если бы оно велось более бескомпромиссно, сейчас новых фигурантов вроде Сергея Ахметова не было бы. Дело было возбуждено в 2012 году, а в 2016-м все еще продолжают хватать людей. С одной стороны, многие адвокаты сработали очень хорошо: собрали процессуальный материал и смогли его надлежащим образом представить. С другой — невиновных людей все равно осудили. Активисты, участвовавшие в событиях на Болотной 6 мая, уже были осуждены в административном порядке — на 5, 10, 15 суток. И после того, как их отпустили, административные протоколы, по которым их осуждали, использовали в уголовном деле. Мы уже говорили об этом выше по делу Дадина: это беззаконие невероятное, и, я надеюсь, ЕСПЧ еще даст этому оценку.

Наконец, там была невозможна политическая адвокатура, потому что было много фигурантов. Нет столько политических адвокатов, готовых броситься на амбразуру, чтобы обрушить весь этот процесс, — а по-другому было нельзя.

— Сколько в России вообще, на ваш взгляд, политических адвокатов? Кого еще, кроме себя и Николая Полозова, вы могли бы к ним отнести?

— Человек сам решает, относит он себя к политическим адвокатам или нет. Не я наделяю этим статусом, я не могу решать за других. У нас есть коллеги, которых мы уважаем, которые работают как политические адвокаты, — например, Дмитрий Сотников. Он защищает Александра Костенко, активиста Майдана, которого привлекли к уголовной ответственности и осудили уже в Крыму за события на Майдане. Но он может не характеризовать себя политическим адвокатом, хотя действует именно так.

Наша методология не эксклюзив, которым мы ни с кем не делимся. Дискуссия была огромная. Многие обвиняли меня и коллегу Полозова в том, что мы манипулируем термином «политическая адвокатура» и прикрываем им свое процессуальное бездействие. Абсурд полнейший! Мы выполняем свою работу очень тщательно, всегда страхуем себя, ни разу не пропустили ни одного срока подачи жалоб, обжалования отказов следствия на ходатайства и т.д.

Наши оппоненты говорят, что есть альтернативный способ «по-тихому решить». Иногда это работает, но всегда за счет других. Плюс вы должны понимать, что витает страх. После убийства Немцова страх очень явственный. У меня достаточно широкий круг общения: адвокаты, подсудимые, националисты, либералы — у всех страх. Люди боятся отнести себя к направлению политической адвокатуры, потому что они лишаются заработков, их преследуют, начинают прослушивать, у них заканчиваются обычные дела. Очень распространена попытка спрятаться за профессиональную позицию «я процессуальный адвокат, я в это не лезу».

— Сейчас украинское общество раскололось по отношению к Савченко. По-вашему, чем это закончится?

— В украинском обществе турбулентная, хаотическая демократия. Отношение к Савченко общество сформулирует на выборах: проголосует или не проголосует. Если она пойдет по округу, у нее будет сто конкурентов наверняка. Если ее на самом деле оценивают высоко, значит, она попадет в парламент. Я уж не говорю о президентских выборах: это завиральная идея, но это ее право, пусть попробует.

Надежда Савченко и Марк Фейгин. Фото: Петр Сивков / ТАСС

Когда мы ее защищали, я постоянно говорил, что главная точка давления — Кремль, тот, кто тебя держит. Не Порошенко тебя держит. Ты можешь как угодно его оценивать: олигарх он, не олигарх, но не он тебя посадил. А сейчас, когда Савченко агрегирует недовольство против Банковой, то оно направлено почему-то только на Порошенко. Это мне непонятно. Пленных в ДНР и ЛНР, заключенных в России держит не Порошенко. Разве он не готов забрать Сенцова или Кольченко? Тут бы использовать рычаги, которые Савченко предоставлены ее публичным статусом: ты делегат ПАСЕ, депутат Рады, тебя знают во всем мире, ты можешь быть убедительной для общественного мнения на Западе, которое бы заставляло политиков заниматься судьбой всех этих людей.

Но хочу подчеркнуть: это внутреннее дело Украины. Я как наблюдатель здесь, в России, могу выступить, в Украине я воздержусь, потому что я гражданин России, никакого другого гражданства, домов, счетов, машин у меня нет и никогда не было за границей. У меня все здесь, и я не собираюсь становиться гражданином Украины, как и гражданином любой другой страны. Я хочу быть у себя дома.

— Во многом именно ваша защита сделала имя Савченко. Наверное, то же можно сказать отчасти и о Pussy Riot. То есть политическая защита прославляет подсудимых?

— Да, безусловно. Она не только создает над человеком зонтик безопасности, но и делает из обычных людей знаменитостей. Участницы Pussy Riot, нужно честно сказать, были очень слабыми, все втроем. Плакали, боялись угроз: это же зона потенциальная, СИЗО, уголовницы.

Я размышлял так: чем более публичными они будут, тем сильнее власть будет бояться совершать с ними какие-то действия. Так и получилось. Поэтому я считаю, что публичность при политической защите — один из способов обеспечения безопасности человека. К Савченко ведь практически к единственной не применялись пытки.

Сенцову надевали пакет на голову в колонии (точнее, при задержании. — Открытая Россия). Кольченко били по голове, так что на суде он сказал: «Ну после того что рассказал Сенцов, я промолчу, потому что со мной обошлись несурово — побили по голове всего-то навсего». Карпюк сделал заявление, что ему, как и Клыху, прикручивали электропровода к половым органам. Сам Клых сошел с ума — я не знаю, чем это вызвано: то ли применением веществ, то ли электричества, я не медик. Всех пытали, кого ни возьми, разве что за исключением Солошенко, но ему 74 года: для него само пребывание в СИЗО — пытка.

В Россию в 2010-х годах вернулись пытки. Во второй половине 1990-х они практически ушли, а сейчас вернулись как полноценная часть решения оперативных задач. Почему? Во всем мире пенитенциарная система не занимается расследованием преступлений. У нас же и в тюрьмах, и в СИЗО сохраняется сталинский анахронизм: в тюрьмах люди должны сидеть, а у нас там продолжают раскрывать преступления — у них цифры, планы. И именно в этом и заключается процессуальная причина существования пыток. Приходят оперативники МВД, ФСБ и продолжают расследовать дела в тюрьмах: избивают дубинками, засовывают их в половые органы, прикручивают провода и узнают, что еще человек может рассказать про кого-нибудь. Получается, человек не сидит, а находится под давлением оперативных сотрудников, которым в тюрьме вообще делать нечего.

Внимание общества создает для людей зонтик безопасности. В исключительных делах возникает публичный элемент, который «поднимает» подзащитных в плане внимания к ним, делает выпуклыми их достоинства, а недостатки на время сглаживает. Но когда они выходят, то выясняется, что они не так идеальны, что это обычные люди. Такой же обычный человек Савченко, такие же обычные люди Толоконникова и Алехина, все со своими недостатками. И эти недостатки зачастую не перекрывают их достоинств, хотя и достоинствами они, безусловно, наделены.

https://openrussia.org/post/view/17479/

[:]