[:ru]
Султана Валентина Кали живет в Астане, любит путешествовать, готовить, читать и учиться. Собирается поступать в зарубежный вуз и неустанно борется за права представителей трансгендерного-сообщества, будучи активисткой и трансгендерной женщиной (человеком, который ощущает несовпадение своей гендерной идентичности с зарегистрированным при рождении полом). Она рассказала корреспонденту ИА «NewTimes.kz» о том, как сложно сохранить внутреннее хрупкое «Я», не рехнуться в мире «чужих истин и мнений» и найти в себе силы отсечь практически все связи с прошлой жизнью.
Когда Вы начали понимать, что Ваши внутренние ощущения отличаются от внешних?
— Это началось еще в дошкольные годы: детский сад, первая социализация в группе… Смотря в зеркало, я понимала, что внешне не отношу себя к группе мальчиков. В моем детстве не было конкретных разграничений на мальчиков и девочек, все были перемешаны. Девочки, например, могли свободно лазать по деревьям, проявлять смелость и инициативу, поэтому никакого диссонанса я не испытывала. Но уже на тот момент все мои персонажи в играх были женскими.
Мужские персонажи мне казались неинтересными и в плане отождествления не привлекали. В период, когда шла игра и все дети были в нее вовлечены, они обращались ко мне в женском гендере, употребляя соответствующие местоимения, и мне было комфортно. В эти моменты можно было свободно проявлять себя, и никто не говорил: «А что за фигня происходит?».
Мне всегда льстило, когда в каких-то компаниях взрослые люди, обращаясь ко мне, говорили: «Ой, девочку привели». Мне это очень льстило. Такие моменты подкрепляли мое внутреннее ощущение, которое твердило, что это мое. Я чувствовала себя свободнее и счастливее. Мне было неприятно слышать: «Нет, вы с ума сошли? На самом деле это мальчик». И люди, которых я чем-то привлекла, сразу реагировали: «Вау, как так? Серьезно?». В эти моменты я думала: «Ну зачем? Все ведь до этого было так хорошо».
Тебя просто в один момент опускают с небес на землю, ощущение счастья исчезает и тебе очень хочется, чтобы все, что говорили люди, которые до этого видели в тебе девочку, оказалось правдой.
Мне всегда льстило, когда в каких-то компаниях взрослые люди, обращаясь ко мне, говорили: «Ой, девочку привели».
Каким был период, когда Вы сознательно начали отвергать все мужское? Не хотели надевать мужскую одежду или коротко стричься…
— Вот эту протестующую сущность я унаследовала, как мне кажется, от своей бабушки. Она всегда была боевой. И я понимала, что если мне чего-то не хочется, то я должна об этом сказать.
Каждый поход в парикмахерскую оборачивался войной. При встрече с бабушкой первый ее вопрос был: «Когда ты подстрижешься?». Им пытались на меня давить все мое детство. Большая часть родственников была за то, чтобы я подстригалась, потому что: «Ну как это, так же нельзя!». А когда к давлению в семье подключалась еще и школа, я впадала в депрессию: «Подстригись, потому что это правило». Но ведь это мои волосы…
Когда тебя сначала пугают вшами и еще какими-то глупостями, потом угрожают административными штрафами, то ты идешь со слезами в эту парикмахерскую, где тебя подстригают, и, разумеется, ты себе ни капли не нравишься. Вот в такие моменты мне казалось, что меня обесчестили.
В 9 классе я набралась смелости и сказала: «Делайте со мной что хотите, больше подстригаться я не буду».
Когда Вы впервые решились рассказать кому-нибудь о Ваших переживаниях?
— Мне очень повезло с окружением в свое время. С одним моим хорошим другом и одноклассником мы часто устраивали ночевки. У нас с ним было такое сакральное единение, когда чувствуешь, что можно рассказать друг другу что угодно. Я знала, что этот человек не станет склочничать за спиной, потому что он понимал, каково это — мыслить иначе.
Мы с ним с пятого класса увлекались научно-популярной литературой, уже тогда понимая, что нужно серьезно относиться к источникам и далеко не всему можно верить беспрекословно. Скорее всего, это помогло ему не сказать мне, что я больная, а ответить: «Ты мой хороший друг, и я люблю тебя как друга. Я ценю, что ты мне доверилась и открылась. Я это разделяю, и ни в коем случае не буду осуждать».
У нас тогда не было знаний в нейробиологии или психологии, поэтому было довольно сложно формулировать корректно свои мысли, мы не могли проводить друг другу сеансы психотерапии, но я получала поддержку, и это было важно. Это был такой момент открытости, когда у тебя гора с плеч падает, освобождая от многих зажимов, ощущения стыда и неправильности. На самом деле ничего из этого не стыдно.
Сейчас я пришла к тому, что не стесняюсь того, что я трансгендерная женщина. Когда ты принимаешь себя как трансгендерного человека, ты принимаешь разнообразие природы, и на многие вещи открываются глаза.
Скорее всего, это помогло ему не сказать мне, что я больная, а ответить: «Ты мой хороший друг, и я люблю тебя как друга. Я ценю, что ты мне доверилась и открылась. Я это разделяю, и ни в коем случае не буду осуждать».
Какие отношения у Вас были с одноклассниками?
— Были моменты, когда я была душой компании, была со всеми. Это было большую часть времени, несмотря на то, что я переживала дичайшие депрессии и панические атаки. Были моменты, когда я хотела побыть одна. Я не могу сказать, что я всегда была только душой компании или униженной и избитой. Был период, когда я была аутсайдером. Он был долгим, и он был ужасен.
Потом все стало понемногу налаживаться… Но когда мои проявления стали более смелыми, когда я решила, что если хочу накрасить ногти — накрашу, если хочу отрастить волосы – отращу. Я понимала, что меня могут избить или того хуже, но лучше так, чем я буду поддаваться на эти установки чужих людей, и играть в чужую игру.
Когда ты решаешь жить своей собственной жизнью, то обычно встречаешь сильное сопротивление. Нужно просто выстоять и желательно не в одиночку.
Как Вы пытались самовыражаться в школьные годы и как это воспринималось окружающими?
— Внешние проявления — это на самом деле определенный, навязанный нам на каком-то этапе жизни образ. Сейчас я убеждена, что внешние проявления — это личные желания и восприятия человека, остальных это не касается…
Реакция одноклассников и администрации была весьма негативная. Был момент, когда я надела мамину сеточку (полупрозрачная кофточка – прим. NT) под блузку, потому что тогда это было популярно, их носили все девочки в моей школе. Я думала, что если оденусь вот так, то людям будет понятно, к какой группе я себя отношу. Но… Я не знаю, чем я руководствовалась в тот момент. Мне показалось, что это красиво. Это был как раз день дежурства, перед нами прошла директор, окинула нас всех таким снисходительно-высокомерным взглядом, посмотрела на то, как кто одет. Ведь нужно, чтобы белый верх — черный низ. И тут стою я — с блузкой и сеточкой. Разумеется, меня при всех начали отчитывать. Назвав меня женоподобной, она думала, что оскорбила меня, но, к ее сожалению, для меня это был комплимент. Если бы она назвала меня мужеподобной, тогда да.
К тому же в этой ситуации ученики, увидев, что человек, мнению которого они доверяют, может меня унизить, начали думать, что и им можно. Раз директор такое себе позволяет…
Начались нападки, то есть кто-то мог подойти и пнуть или плюнуть сверху, когда идешь по лестнице, а потом убежать. Не просто пнуть и стоять, а сделать это исподтишка, потому что, разумеется, в детстве же всегда хочется дать ответку, сказав: «Офигел что ли?». А вот все делалось такими мерзкими способами. Это очень выматывает эмоционально.
Назвав меня женоподобной, она думала, что оскорбила меня, но, к ее сожалению, для меня это был комплимент
Они могли выкинуть мои вещи, испортить их, спрятать куда-то. Часто я не могла зимой найти свою курку, мне приходилось бегать по всем этажам, стучать во все кабинеты, прерывать уроки и говорить: «В раздевалке была моя куртка, а теперь ее там нет». В итоге она обычно находилась в каком-нибудь кабинете, измятая, как будто ее кто-то попинал и повозил в грязи. Это все продолжалось до 9 класса. Все эти моменты, когда люди окружают тебя толпой, не впускают в школу или не выпускают, преследуют до остановки, кидают камни и прилюдно оскорбляют, пытаются показать, насколько ты неприятна.
Нормально ли родители воспринимали, что Вы приходили из школы побитой, в грязных штанах и куртке? Были ли попытки заступиться?
— Из-за окружения, в котором я пребывала, у меня сложилось такое впечатление, что ябедничать и рассказывать об издевательствах и насилии – это не вариант. Хотя сейчас я понимаю, что нужно было поднимать эти вопросы вплоть до того, что судиться с этими людьми. Но для меня это означало слабость, мол: «Ты что, не можешь за себя постоять?». Мне казалось, что это усугубит положение. Ну это какие-то дебильные детские страхи. Конечно, нужно было обращаться к родителям и настаивать, чтобы они разбирались с этим.
С детства мне привили самостоятельность в том плане, что: «Ты сама должна решать свои проблемы!». Скорее всего, здесь есть и вина моих родителей, так как они с детства мне внушали, что ничего мне не должны, что они меня родили, открыли мне дорогу в этот мир и все. Но это неправильно, ребенок не может сам со всем справиться. Это ведь было их осознанное (ну или неосознанное) желание завести ребенка, и они должны были о нем заботиться.
С мамой у меня как-то был разговор, ее тогда вызывали в школу и обещали меня исключить. Вместо того, чтобы дать мне ощущение поддержки и защищенности, она просто сказала: «Разруливай проблему как хочешь, меня это не касается». То есть пофиг, что ты — моя мама и несешь за меня ответственность… Тогда я поняла, что поддержки дома у меня нет.
Это была еще одна причина, почему я ей никогда ничего не рассказывала. Боялась, если расскажу, то она скажет: «Ну и что мне сделать? Что мы, взрослые люди, пойдем их бить?». К сожалению, очень мало родителей понимает, что нужно быть на стороне ребенка, а не на стороне всех тех, кто делают еще хуже.
То есть пофиг, что ты — моя мама и несешь за меня ответственность… Тогда я поняла, что поддержки дома у меня нет.
Когда именно Вы решили, что хватит, пора преобразиться и соответствовать внутренним ощущениям? Что послужило отправной точкой?
— В школе я не могла поставить условие называть меня Султаной, потому что я думала: «Ай, я уже ухожу. Мне все равно». А в колледже позиция была уже устойчивой, я очень долго позволяла людям называть меня так, как меня на самом деле не зовут, здесь я этого не позволю. И все это чувствовали.
С восьмого класса я стала носить постоянно легкий макияж. Но в школе, например, я не могла носить каблуки, во-первых, потому что меня просто отправили бы домой, а, во-вторых, драться было неудобно. То есть с точки зрения безопасности это было непрактично. Вне школы я так и одевалась.
В колледже с первого курса я красила ногти и делала макияж, носила легинсы. У меня была депрессия, причем, не та, когда ты грустная, а когда злая.
Когда Вы почувствовали, что выглядите именно так, как хотели?
— Это момент долгой и качественной работы над собой. Я всегда видела себя такой, какой хотела. Мои стандарты красоты абсолютно разные и, к счастью, я под них подхожу, мне этого достаточно.
В каком возрасте Вы рассказали обо всем родным? Как они отреагировали?
— Ситуация в семье у меня довольно сложная. Родители очень рано развелись. Отец в моей жизни практически не присутствовал, он создавал ощущение такой тучки, которая одновременно и есть, и нет. Я до сих пор не знаю, что же это такое — «папа». Так что этот мужчина не вызывает у меня никаких положительных эмоций. Моя мать, наоборот, была со мной большую часть моей жизни. Я знаю, что такое «мама», и порой от нее я чувствовала любовь и поддержку.
К сожалению, я рассказала им только тогда, когда стала от них финансово независима. Это произошло недавно. До этого момента я себя убеждала, что не бывает идеальных родителей… Но они продолжают влиять на мое настроение и манипулировать мной, даже не отдавая себе в этом отчета. Я решила, что с меня хватит. Это было жесткое и тяжелое решение. Я, фигурально выражаясь, убила своих родителей. Мне до сих пор тяжело от осознания, но эмоционально я чувствую себя свободнее.
Матери я обо всем рассказала в момент ссоры. Просто я ненавижу, когда люди намеренно копаются в моих вещах, читают мои личные дневники, которые им не предназначались. Бабушка влезла в мои вещи, и я ее за это отругала, это было не в первый раз. Я ее этот маразм никогда не понимала. Мать на меня за это обозлилась. Слово за слово, начали обидками бросаться, и я ей заявила: «А ты, вообще, в курсе, что у тебя дочь растет, а не сын?». И в этот момент она демонстративно схватилась за сердце с криком: «Как? Что это значит?» Ну прямо королева драмы. Это было сильно. Я ее задела. Я хотела ее задеть. Не знаю, правильно ли это было…
Она все видела, замечала, но делала вид, что не видит. Это отвратительная позиция. Три месяца мы не разговаривали, жили в одной квартире, но она меня игнорировала, при этом у нее был такой взгляд, будто жизнь закончилась. Я понимала, что так мы будем молчать очень долго. Слава богине, на тот момент уже была какая-то объясняющая информация о том, что люди с ощущением гендерной неконгруэнтности (несоответствие биологическому полу – прим. NT) абсолютно ни в чем не виноваты и никто не имеет права их гнобить.
Родителям в такие моменты необходимо проработать свою реакцию, не нужно погружаться в бесполезную депрессию! Нужно искать специалистов, лезть в Интернет, изучать! Но у моих родителей этой осознанности не было, и приходилось буквально запихивать в них информацию…
Я, фигурально выражаясь, убила своих родителей. Мне до сих пор тяжело от осознания, но эмоционально я чувствую себя свободнее.
Мой отец отнесся к новости спокойно, потому что он участия в моей жизни не принимал и ему по большей части было все равно. С одной стороны, это было хорошо, но с другой — была полная безучастность.
При этом для некоторых родственников я перестала существовать. Я жила в маленьком городе, где все всех знали. Все звонили моей маме и спрашивали: «Как ты?». Они вели себя настолько ужасно, как будто у меня была раковая опухоль. Ей до такой степени сочувствовали. И никто не замечал, что растет эрудированная и образованная, уверенная и самостоятельная личность.
Сейчас у меня есть мой клевый дядя, его супруга и мои племяшки – это единственна семья, которая меня понимает и у которых я очень люблю бывать. Это те люди, к которым я готова ехать.
Можете рассказать о том, что было после ухода из школы?
— Я поступила в частный художественный колледж и наконец-то почувствовала некоторую свободу. Я понимала, что уже никто не заставит меня подстричься и не засунет в одежду, которую я не хочу надевать. Я стала морально устойчивее. Если раньше я еще могла пойти умыться, со слезами и протестом, то теперь понимала, что ни у кого нет права мне говорить, как выглядеть. Я стала учиться «тушить» маму, говоря: «Пожалуйста, хватит».
На первом курсе все было хорошо: я была душой компании, ко мне прислушивались и порой говорили, что хотят быть на меня похожими. А на второй год пришла завуч, которая оказалась трансфобной. Когда она впервые меня увидела, то открыла рот от удивления. Через какое-то время она вызвала меня к себе и начала вещать про устав, что их могут оштрафовать из-за моего вида. На тот момент у меня был такой панковский стиль, я была в сапожках и легинсах, на ногтях у меня был черный лак… Она попросила меня сделать макияж менее ярким, а цвет ногтей — нейтральных оттенков. Я подчинилась, но этого оказалось мало, ко мне все равно придирались. Я подходила к девушкам с других курсов, у которых были короткие юбки, черный лак, рваные штаны и разноцветные волосы, и никого из них не вызывали к завучу, кроме меня.
Самое скверное, что преподаватели стали ко мне относиться по-другому. Это тоже мерзкий момент, когда вроде бы все было хорошо, а потом к тебе вдруг начинают относиться как к дерьму. Меня могли уже не слушать на паре. Вот ты вроде бы стараешься, а твои старания уже не оценивают так, как раньше. И я подумала: «А зачем я здесь прыгаю? Пытаюсь кому-то что-то доказать? Пошло оно все», и начала пропускать занятия. Это был еще один повод, чтобы меня цеплять. Посещаемость стала влиять на успеваемость, я стала заваливать экзамены.
Я понимала, что уже никто не заставит меня подстричься и не засунет в одежду, которую я не хочу надевать. Я стала морально устойчивее.
В один момент на третьем курсе завуч сказала: «Давай поговорим», но беседа сразу приняла агрессивный оборот. Она стала мне угрожать: «Вот есть у нас такие мальчики, которые каждый день говорят нам о том, что хотят сделать с тобой ужасные вещи». Под этими «ужасными вещами» подразумевалось изнасилование и избиение. Это все преподносилось так, что она их якобы каждый день сдерживает. Это было настолько мерзко, вроде бы эрудированный человек, а говорит мне такие вещи! Я была такой злой, что встала и сказала: «Раз уж на то пошло, то пусть эти мальчики попробуют, и мы посмотрим, кто сильнее». Я была готова драться с этими ублюдками, чтобы доказать, что вы меня не сломаете.
Потом я позвонила отцу, и он, наверное, в первый и последний раз заступился за меня, приехав в колледж. В общем, примерно две недели меня не трогали, а потом все началось заново. Когда я приняла окончательное решение уйти, мать стала уговаривать меня остаться. Ну, то есть твоего ребенка там каждый день морально насилуют, а ты просишь его остаться. Мать года. Колледж я все-таки бросила.
Потом были попытки устроиться на работу?
— После этого был такой момент, когда я думала: «Черт, а что дальше? У меня нет образования, у меня нет документов, удостоверяющих мою настоящую личность, у меня, по сути, нихрена нет». Какое-то время цель была не определена, я читала книжки, жила с мамой и все вроде бы было не так плохо. Я хотела чем-то заниматься.
Я всегда где-то подрабатывала. Каждое лето я пыталась куда-то устроиться, и это каждый раз была игра в русскую рулетку: либо эта область требовала опыта, либо официального устройства. А официальное трудоустройство означало показать свои документы, не зная, какой будет реакция. Это могло быть небезопасно. Если была возможность поработать месяц и только потом приносить документы, я делала вид, что заболела, и старалась уйти.
Я работала в разных сферах, и дело было не в том, что мне было интересно, а в том, что мне просто надо было работать.
Какие у нас существуют организации, которые могли бы помочь трансгендерному человеку понять себя?
— Таких организаций и инициативных групп не так уж и много, но их можно найти в Интернете, просто нужно уметь задать вопросы.
Недавно мне поступил интересный вопрос: «Что делать детям, которые ощущают несоответствие со своим биологическим полом?». Родители ребенка могут обратиться к дружественным специалистам, например в Республиканский научно-практический центр психического здоровья, где находится комиссия по освидетельствованию для трансгендерных людей. Необходимо, чтобы родители были заинтересованы в оказании ему квалифицированной поддержки, а не в лечении от трансгендерности.
С 2014 года я взаимодействую с транс-активистами, которые помогли мне понять, что я не одна, что мы не редкость, что мы нормальные, и у нас есть все права на изменение своего тела, на получение образования и работу в этом государстве.
Мне повезло столкнуться с этими ребятами, потому что они не пытаются запихнуть тебя в категорию больных, неполноценных или нецелостных, то есть ты уже такая, какая есть, а остальное зависит от тебя и твоих желаний.
В 2016 году в Астане проходил «круглый стол» по вопросу здоровья трансгендерных людей и оказания им медицинской помощи. Это было первое серьезное мероприятие, на котором я была. Вот с того «круглого стола» и пошла моя открытая активистская деятельность. Я поняла, насколько это важно – повышать «видимость», когда ты говоришь, что ты есть, что твои проблемы важны, и находятся люди, которые тебя понимают. Я думаю, что в обществе все же растет уровень понимания. Это мои личные ощущения.
Мне повезло столкнуться с этими ребятами, потому что они не пытаются запихнуть тебя в категорию больных, неполноценных или нецелостных, то есть ты уже такая, какая есть, а остальное зависит от тебя и твоих желаний
Когда именно Вы получили новые документы и сколько времени это заняло?
— Это больше, чем девять кругов ада. На протяжении всего времени тебе постоянно вставляют палки в колеса. Комиссия находится в Алматы и проводится исключительно там. Анализы дорогие.
Комиссия должна проверять человека на то, что его идентификация вызвана не бредовым расстройством. Задача врача при этом — как раз-таки помочь человеку выяснить и разобраться. Во всем мире давно неэтично и непрофессионально отговаривать от идентичности.
При этом врачи задают тебе некорректные вопросы и порой пытаются раздеть. Но вы не хирурги и не терапевты, вам это зачем? Вам это ни о чем не скажет. Ну, то есть обычный праздный интерес. Если человек чувствует себя соответствующе своей идентификации, то нужно всячески ему помочь: снизить его затраты, уменьшить количество анализов, потому что трансгендерные люди – это очень уязвимая группа. У них, в связи с тем, что есть проблемы с документами, не получается работать так, как они могли бы. Если человек — прекрасный инженер, его могут не брать на работу.
И есть реальные случаи, когда люди страдают много лет, не имея возможности получить документы, соответствующие своей гендерной идентичности, потому что их тыкают: «Ну, как же, вот смотри, закон о браке и семье, где написано про хирургическую коррекцию».
Я потратила кучу денег на анализы и все эти процедуры. Таким путем я получила документы на законном основании. А что делать людям, которые не хотели хирургию? Представляете, как страшно? Но они вынуждены ее делать. Но они не хотят! Просто дайте им документы, и они будут жить! И ничего страшного не произойдет, никакого массового явления это не вызовет. Это все необоснованные страхи, которые ничем не подкреплены. Трансгендерные люди – это очень маленький процент. Не начнется никакой массовой смены документов. Вот у вас бывало когда-нибудь в жизни такое спонтанное и ничем не подкрепленное желание сменить документы? Ну, разумеется, это осознанный подход.
Еще хочу остановиться на одном моменте: рекомендация к изменению документов предполагает, что человеку больше 21 года. Но представьте себе, что делать человеку все эти годы с некорректными документами? Это невозможность работать и получить образование. Это вопрос безопасности в конце концов. И таких людей очень много.
А что делать людям, которые не хотели хирургию? Представляете, как страшно? Но они вынуждены ее делать. Но они не хотят!
Вы одобряете, что люди прибегают к гормональной терапии и хирургическому вмешательству?
— Я хочу донести до людей, что это не зона нашей компетенции. Как говорится, очень мало вещей в этом мире нуждается в наших советах и комментариях. Если человек хочет что-то изменить, если это делает его счастливее… Это дело человека, он принимает на себя всю ответственность, он принимает все риски и последствия. Почему мы лезем в жизнь других людей? Изменение тела, самоопределение, самоидентификация – это область конкретного человека, базовое право. Как человеку хочется, так и должно быть. Мы не имеем права запрещать что-то. Это степень исключительного комфорта самого человека. Хотелось бы донести, что то, как люди хотят выглядеть, — это их дело. Это очень личные вещи, основанные на своих представлениях о красоте и предпочтениях.
Считаете ли Вы, что уже внесли свою лепту в дело всех трансгендеров Казахстана?
— Хочется верить, что я еще внесу свою лепту. Я повышаю «видимость», говорю о проблемах, рассказываю о своем опыте, потому что другой не проживала. Но все эти проблемы, с которыми мы сталкиваемся, в принципе одни и те же: документы, стерилизация и хирургические генитальные коррекции, чтобы быть собой. А это нарушение базовых прав человека.
ИА «NewTimes.kz» ЗАПРЕЩАЕТ копировать, перепечатывать и распространять на любых ресурсах материалы агентства с пометкой «Эксклюзив», а также их фрагменты.
https://newtimes.kz/eshche/mneniya/item/64636-ya-figuralno-vyrazhayas-ubila-svoikh-roditelej-transgender-iz-astany-pozhertvovala-proshlym-radi-garmonii
[:]
