[:ru]
В начале ХХ века ученый, политический деятель и публицист Алихан Букейханов в своих работах употребил выражение «классическое миролюбие казаха». В частности, заступаясь за права кочевников, он написал российским чиновникам о том, что «кто знает классическое миролюбие казаха, тот должен понять, до какой степени унижения должен быть низведен этот типичный раб, чтобы в отчаянии решиться на действия, квалифицируемые как «сопротивление властям». То есть спад воинственности, миролюбие и кротость к этому времени (нач. ХХ в.) успели стать «классической чертой» казахского национального менталитета.
Многие путешественники и краеведы уже со второй половины XIX века характеризовали кочевников Казахстана как совершенно мирных, добродушных, а также невежественных (неграмотных или малограмотных), наивных и доверчивых людей, чем-то похожих на детей («впрочем, по сердцу добры, к изяществу чувствительны» – Гавердовский). Военное искусство поздних номадов сильно упало; вооружение не могло конкурировать с русско-европейским, а в связи с полной колонизацией казахи были и вовсе разоружены. Казах конца XIX века теряет такие признаки классического номадного менталитета, как храбрость и отвагу.
Зато все чаще наблюдаются такие черты, как поразительная терпеливость, стоическое перенесение бед, связанное с полным поручением своей судьбы Всевышнему, извращенным толкованием мусульманского фатализма («Құдайдың басқа салғаны», «Құдайдың бұйрығы», «Адам басы – Алланың добы», «Сабыр түбі сары алтын», «Жазмыштан озмыш жоқ» и пр.). «В высшей степени терпеливы в перенесении трудов и страданий… Физические страдания переносят с непонятным, диким стоицизмом и на их бронзовых, огрубелых лицах едва разберешь впечатления от 30-градусного мороза или 30-градусной жары. Голод и жажда беспокоят их мало» (А. Гейнс). Сравните у А. Байтурсынова: «көк етті, көн терілі…сықса да шыдай беру…» (т.е. патологическая терпеливость казахов).
Некогда трезвые и динамичные номады Евразии с присущей им психологией борца теперь превращаются в малоподвижных, созерцательного склада безвольных азиатов (похожих на восточных или южных азиатов, племена Сибири или безропотные массы колониальной Индии). И впервые глубоко проникает в ментальность народа Рабская Психология. А ведь известно, что в ранние исторические эпохи безволие, робость, покорность и превращение в раба (кул) для кочевника было смерти подобно. Хотя даже еще в XVIII веке у народа был девиз «Ез болып өмір сүргенше ер болып өлген артық» (Лучше храбрая смерть, чем унизительная рабская жизнь).
Фатализм, приводивший к бездействию, безучастью, бездумному смирению, косность, безволие и нежелание взять судьбу в свои руки позже критиковали казахские просветители, алаш-ордынцы, которые призывали Казаха «проснуться» («Оян, Қазақ!»), вспомнить динамизм Ислама и парадигмы классической кочевой ментальности, диалектический принцип «әрекеттен бәрекет» — «благодать приходит с усилиями», народную поговорку «Талапты ерге нұр жауар» — «благодать ниспосылается стремящемуся». Новые тюрко-мусульманские просветители любили в ту эпоху цитировать аят Священного Корана «Поистине, Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними…» (13: 11).
В то же время для коллективной психики казахского народа в века царского колониализма будут характерны эмоциональная неустойчивость, когда угнетенное состояние вдруг сменяется тревожностью, иногда приступами гнева и ярости, чрезмерной экспрессивностью и т.д. А. Левшин приводит примеры бурного гнева и аффектов среди казахов («киргиз-казак, который не может отомстить нанесенной ему обиды, в минуту гнева похож на беснующего»).
В анализируемую эпоху в глубоком перерождении народа, его психологической деградации сказывался, конечно, серьезный упадок просвещения, ведь на всем протяжении борьбы с иноземцами, российской колонизации в XVIII-нач. XX вв. наблюдается прогрессирующее снижение показателей интеллекта, ослабление религиозно-конфессиональных знаний; влияло и само оскудение исламской мысли, школьного дела мусульман в XIX веке, науки, психологических знаний и др. В сознании казахского народа соотношение рационального и иррационального (чувственного) начало изменяться в пользу последнего; из подсознания возрождаются шаманизм и различные народные суеверия. Отсюда – ставшая широко известной черта казахов XIX-нач.XX века, как суеверность, легковерность, наивность и легкомыслие (это отмечают Гавердовский, Левшин, Валиханов и др.).
Теперь масса народа становится легкой приманкой для обмана со стороны хитрых татар, узбеков (шарлатаны-«святые», муллы-книжники, торговцы), российских переселенцев и начальников. Казах конца XVIII-XIX вв. верит во всякие небылицы, гадания, ворожбу, «духовные» и политические сплетни, которые разносит по Степи «узун кулак» (народная молва). Если брать в общем психологический типаж, то казах колониальной эпохи постепенно превращается в экстраверта, то есть «овнешненного» человека. Тогда как в былые времена суфийствующий Номад периодически уходил в себя, умел выдерживать длинные паузы, обеты молчания, концентрировать энергию. Вспомним затворы и молчаливость Бухара жырау, духовную созерцательность многих святых и абызов …
Разумеется, Казах потерял присущую ему издревле духовную проницательность, «око сердца». Поэтому народ сам придумал о себе поговорку «Қазақтың ақылы көзінде» («Ум казаха – в глазах»), т.е. он скользит по поверхности, у него не хватает ума, чтобы проникать в суть явлений и событий. В целом, поздний, Колониальный Номад теряет былое интуитивное чутье и мудрость – важнейшие элементы методологии Степного Знания «кісі тану» (традиционное человековедение). Так, русские наблюдатели подметили, что казахи поздней эпохи «сильно привязаны к наружному блеску».
Казах зарится на всякие блестящие побрякушки, и даже не пытаясь мало-мальски вникнуть в суть товарно-денежных отношений, отдает за яркую пуговицу или щепотку чая барана или даже верблюда. Также хвастается перед сородичами блестящими погонами и медалями от русского начальства. Вообще отсюда идет такая черта поздней казахской номадической психологии, как легкомысленное подражательство, хвастовство, беспринципность, быстрое заимствование чужих обычаев и привычек (чаще вредных).
Такими же становятся казахские девушки и женщины. К примеру, описанный нами в предыдущих разделах подвиг во имя чести, совершенный когда-то женой батыра Кожабергена казашкой Тансулу (отрезавшей себе нос, чтобы избежать позорного брака с джунгарским ханом) кажется им уже безрассудным. Теперь казашки все больше пекутся о том, чтобы выглядеть хорошо, иметь «товарный вид», дабы за нее заплатили хороший калым. Для этого их отцы и матери тупо не жалеют денег (невзирая на обеднение и сведение концов с концами), заказывая ювелирные украшения, серьги и подвески, обильно украшенные жемчугами тюбетейки и камзолы из дорогих тканей.
Казалось бы: в отличие от индейцев и папуасов, мы не были дикарями и каннибалами, а даже усвоили полезные пищевые запреты ближневосточно-семитской религиозной традиции; обладали в доколониальное время солидным багажом интеллектуальных знаний, широтой кругозора (известно о путешествиях казахов по Востоку, практике хаджа, владении не менее ¼ частью народа несколькими иностранными языками, в том числе таким сложным, как арабский)… Предок имел отточенный природный ум, иногда даже переходивший в восточную (азиатскую) хитрость и проницательность…
Мы имели в доколониальной истории опыт строительства двух евразийских империй (Великий Тюркский каганат и Золотая Орда), опыт собственной колонизации, позже создания национального государства (Казахский Султанат), военно-политического доминирования на континенте, ведения международной торговли. Через Ислам народ был глубоко приобщен к историческому мышлению, мировому мистицизму и монотеизму, этике, просвещению. Но увы…Все это к рубежу нового времени иссякло и было частично позабыто, частицы знаний и мудрости были хаотично рассеяны, Степное Знание (Хикмет, Даналык) не работало в обществе как живая система.
Видимо, не только кочевой мир, но в целом постаревший Восток при всей своей гордыне и прошлых заслугах должен был теперь взять на вооружение знания и умения молодого Запада. Это и был бы достойный и адекватный ответ на «вызов» цивилизации-соперника. По крайней мере для того, чтобы с их помощью заново посмотреть и реформировать свой образ жизни, реинтерпретировать и обогатить традицию предков, придать ей новый импульс и динамизм.
Если в классическом менталитете казаха разум (акыл), который связывался как с мусульманской грамотой, так и с кочевой антропологией ценился очень высоко и был в действительности важным фундаментом казахского национального характера, то в рассматриваемые примерно два столетия колониализма мы видим деинтеллектуализацию казахской традиции и казахского сознания, связанные с ней примитивизацию поведения, интересов, потребностей людей, а также психическую неустойчивость в казахском характере.
В ранней ментальности номада, в эпоху благополучия и воспитания, мы видели, что герой, джигит, тем более степной «данышпан» характеризуется как степенный (акылды), все обдумывающий, подчиняющий страсти разуму и воле человек. Что чрезвычайно важно, настоящий казах держит слово («Ер екі сөйлемейді», «Жігіттің екі сөйлегені – өлгені», «Уәде – Құдай сөзі»); у него также как у истинно благородного человека слова не расходятся с делами. Не выполнить обещание, нарушить данное мужчиной слово в древнем кодексе чести было равносильно моральной смерти, самоуничтожению. «Поздний кочевник» – уже человек скорее импульсивный, легкий на подъем, склонный к эмоциям и гневу, переменам настроения, который часто не доводит до конца начатое дело, частенько может нарушить клятву, изменить данному ранее обещанию. «Моя легкомысленная казахская Орда», – так сказал русским о своем народе с печалью хан Абулхаир. И он был прав на тот период.
Становятся редкостью такие психологические характеристики казаха, как суровость, обдумывание, сдержанность, мужественность, решительность, масштабное мышление и идеализм номада, былое эпическое величие, отрешенность от суетности материального мира. Измененной, смягченной ментальности казаха XIX-нач.XX вв. более характерны «женственные» свойства: например, привязанность к детям («балажан», «балалы үй – базар, баласыз үй – мазар»), теплое отношение к домашнему очагу, земле, скоту («любовь к скоту» – это особая тема), донжуанство и погоня за сексуальными утехами (что всегда отмечали русские этнографы).
С точки зрения суфийской эзотерической мудрости и психопатологии можно отметить, что когда уходит или иссякает Дух (Рух), душа все больше погружается в материальные оболочки и прельщается удовольствиями низшего порядка, биологическими страстями. В целом, известный большой запас природной энергии номадов в пору эффективности Традиции постоянно разумно и целенаправленно сублимировался и перенаправлялся (волей харизматических духовных и политических вождей) в творчески возвышенные состояния, в государственное строительство, военные предприятия, духовно-мистические практики.
Теперь же в связи с усилением хаоса и самораспада культурной системы, цинично-равнодушного и нередко растлевающего влияния политики метрополии Энергия Номада стала неконтролируемой, хаотичной, и потому казах этого времени часто мог быть обуреваем сексуальными инстинктами, мог страдать болтливостью, не контролировал свой аппетит. Как писал Левшин, он мог несколько дней подряд обходиться без пищи, а при первой же возможности съесть целого барана; Ч. Валиханов и многие другие также отмечали присущий казахам «гигантский аппетит». Все это на самом деле временно возникшие болезни души, наносное и не истинное свойство его коллективной души, поведения, этикета.
Смирившийся со своей несчастной судьбой, постепенно приспосабливаясь к новому мирному быту, казах нового времени стал чаще улыбаться, хихикать и радоваться т.н. маленьким радостям жизни – даже раз съеденной вкусной еде и мирно прожитому дню, ярмаркам и зрелищам, причем с каждым днем в жизни народа усиливается музыкально-развлекательный уклон. Постепенно изменялись его физиогномика и внешние реакции, взгляд и голос (в связи с феминизацией ментальности реже рождаются мужчины-баритоны и басы, а чаще – тенора). Впервые появляются известная лакейская улыбка и бегающие глаза карьериста; самодовольный, вульгарный смех невежественного казахского бая или чабана.
В связи с обеднением, недоеданием, болезнями, страданиями, а иногда и гиподинамией и перееданием («новые баи») казахи постепенно снижают показатели физического здоровья и внешности. Распространилась вредная привычка – жевание табака («нас», «насвай», у казахов «насыбай»). Кое-кто даже попробовал русскую водку, среднеазиатскую «наркоту» (кукнар, банг, наша). Заметим, что братья-мусульмане с запада и юга начали гнить раньше и, например, в Османской империи, в Египте уже в XVIII веке широко распростанилась мода на табак и трубки, в Иране начали пить вино и курить кальян и т.д. Не стоит говорить о Восточном Туркестане, где процветали коррупция, табакокурение, временные браки, проституция и пр.
Великий Абай, совесть казахского народа, проводил критическую ревизию всего наследия казахов, обнаруживая в ней наносное и привнесенное поздними авторами глупые или циничные поговорки, совершенно чуждые истинной традиции предков адаты (обычаи). Так, Абай, отделяя зерно от плевел, установил подложность таких «народных пословиц» типа «Алтын көрсе періште жолдан таяр» («Даже ангел прельстится золотом»), «Жылы-жылы сөйлесең жылан інінен шығады» («Сладкими речами можно и змею задобрить») и др., которые были явно придуманы кем-то для оправдания собственных пороков, слабостей, материализма и стяжательства.
Деградированный казах даже придумал такие «перлы», как «Нан бар жерде иман бар» («Там где есть хлеб – есть вера»), «Орыс бар жерде ырыс бар» (Где русские, там благодать/изобилие), «Нанды басып тұрып Құранды алуға болмайды, ал Құранды басып тұрып нанды алуға болады» (Можно наступив на Коран, достать хлеб, но нельзя наступая на хлеб брать Коран (?), «Нан ұрсын» (Пусть покарает меня хлеб) и пр.
Кстати, именно в колониальное время зарождается материалистически-приземленная вульгарная формула приветствия «Мал, жан аман ба?» («Здоров ли твой скот и твои домочадцы?»). Ее часто приводили русские авторы для показа особого сознания казаха-скотовода, для которого скот якобы является главной ценностью и даже ставится выше жизни людей. «Мал» в данном случае не только скот, а вообще материальные блага, собственность, имущество, капитал (это слово — арабского происхождения).
Общая тенденция дегенерации сообщества бывших героев-номадов, превращающихся в энергетически слабых существ с рабской психологией была во все более глубоком погружении в мир материальных ценностей. Численность людей, озабоченных только скотом и деньгами, в Казахстане из века в век возрастало. Недаром у Абая есть такие печальные строки «Малға достың мұңы жоқ малдан басқа» (У того, чей друг – скот, нет других дум и забот, кроме скота и имущества). Да, если в Золотой Век Великий Номад – «Аруақты Ер» – был согласно суфизму «другом Аллаха» (Халил Аллах), то падший Казах становился «другом скота», барана и сам уподоблялся этой скотине…
Формула приветствия «Мал-жан аман ба?» отражает сильно изменившуюся ментальность, привычки жалких, отягощенных и само-выживающих в условиях грабительской экономической политики людей, к тому же неграмотных и с ослабевшим мусульманским сознанием. Хотя, к счастью, словами «Мал, жан аман ба?» в казахском обществе XIX-нач.XX вв. обменивались все же не многие, и то чаще в шутку; оно никогда не было нормальным обращением и формулой приветствия в национальном этикете и не вытеснило традиционные «Ассаламуғаляйкум!» или «Армысыз!».
Тем не менее путешественники отмечали, что песни казахов – особенно в XIX веке – чаще грустные, чем веселые, и лицо казаха чаще бывает грустным («веселые песни и пляски между киргиз неупотребительны…напев их всех вообще заунывный» – наблюдения российских краеведов). Безусловно, эта коллективная грусть и печаль являлись отражением духовного и идейного подавления, памяти о тотальном поражении, результатом длительного переживания социального и морального гнета. Убедительно характеризуют глубокую травму коллективной души и пессимизм в национальной ментальности известная поэзия школы «зар заман», а также многие лирические песни акынов, грустные кюи (инструментальные композиции) и др.
В целом, перефразируя Алихана Букейханова, можно было сказать: какую же степень бесчеловечности, систематического террора и унижений нужно было применять России, чтобы превратить генетических потомков воинственных и неукротимых саков и тюрко-монголов в их противоположность – мирное, мягкое и безропотное сообщество; «перековать» и перекодировать их гордые царские души в трепещущие рабские души!
Отныне образ казаха царского времени будет таким: (пока еще) на коне, одет в традиционный чапан и др. «гражданскую» одежду, кстати, достаточно уже подешевевшую, вместо оружия у него в руках – плетка, камча. Хорошо иллюстрируют изменившуюся жизнь и ментальность казахов Российской империи фотографии, собранные из музея Кунсткамеры; другие исторические фотографии. В них мы видим плоды социальной политики царизма, обеднение, физическое и моральное ослабление народа. На фото нет ни одного вооруженного казаха. Потому что это стало уже нонсенсом. На них запечатлены искомые нами «мирные бараны», которых только и желала оставить в степях Казахстана Россия.
Все фото казахов со всех регионов Казахстана, относящиеся к концу XIX и началу XX вв. показывают бедность жилища, тяжелый быт на грани самовыживания (из-за налогового бремени), скромную жизнь даже знати (султанов), использование в качестве материалов для одежды русского фабричного ситца, отсутствие богатых украшений (тем более золота), снижение физических показателей, санитарных норм, эстетики. Нет мужчин богатырского телосложения, ухоженных женщин, обделенные вниманием печальные дети с грязными нерасчесанными волосами…. Кстати, именно в эту эпоху появляется упрощенная двух-струнная домбра (вместо 8-струнной), исчезают все другие музыкальные инструменты.
В целом, на лицах всех казахов XIX века заметна «печать рабства»; глаза тусклые, невеселые; это люди, явно обремененные материальной жизнью, возможно, больные, ослабленные, задавленные тяжелым бытом, думающие только о хлебе насущном, почти все унылые и какие-то безропотные, вялые. Видно, что особенно тяжело женщинам, превращенным теперь (когда не стало рабов в хозяйстве, а наоборот, сам народ стал коллективным рабом империи) в чисто «эксплуатируемый класс»…. Укрощенные казахи, не способные воевать и отстаивать свою свободу и права, становятся колониальными рабами и рабынями, которым остается только склонять головы, кивать головой, говорить только «да», изображать на лице улыбку, звать «кафиров» в гости, угощать их кумысом.
Итак, Казах потерял остатки воинского этикета, рыцарского этоса, фактически стал отходить от высокого принципа «Малым – жанымның садағасы, жаным – арымның садағасы». Наоборот, теперь он считает «Мал – ыстық» (скот очень дорог сердцу). Стремительно происходила печальная метаморфоза, моральная деградация, когда вместо кредо джентльмена «Будь с гордым горд, он не отец пророка, будь с робким робок, он тебе не раб» казах нового времени, наоборот, перед сильным был смирный как ягненок, а перед слабым превращался в свирепого волка, деспота. Кстати, глубоко верующий и неравнодушный к моральному оскудению народа поэт Дулат Бабатайулы в своих стихах осуждает лицемерие местных казахских чиновников, которые, как он свидетельствует, перед русским начальством становятся мягче и стеснительнее девушки, а оставшись наедине со своим народом, превращаются в волка.
«Гордый» («шалқайған») – это русский начальник, губернатор, уездный начальник, генерал («нәшәндік», «жандарал», «майыр», «ояз», «тақсыр», «ұлық»). А «еңкейген» (слабый) – свои же рабы-казахи, подчиненные сородичи, женщины и молодежь. Именно в эту эпоху в ментальную привычку казахов входит принцип уважать сильного и наглеть перед нижестоящим и подчиненным, младшим. Об этом единодушно писали как позорной ментальной черте казахов и русские авторы. Например, у Гавердовского: «пред сильными низки, а пред слабыми горды и неумолимы».
Также казах колониальной эпохи все чаще забывал древний принцип «Ұлық болсаң кішік бол». Если в нормальной традиции казахов-мусульман великая и богоподобная личность сознательно умалялась и была скромна с народом, то теперь ничтожный казах изображал из себя величину и пыжился (в поэзии «зар заман» сказано: «Қорлар зорға саналды» = «Ничтожества считаются великими»). Чванство, наглость и грубость в обращении с нижестоящими, своими соплеменниками, с женщинами становятся, к великому сожаленью, устойчивыми свойствами большинства казахских мужчин.
Стоит добавить, что в эпоху кризиса и разложения традиции расшатываются моральные устои семьи, становятся редкими взаимное уважение, настоящая любовь и привязанность. Распространяется «дедовщина», аксакализм (лишь по праву биологического старшинства); «бабовщина» – старшие жены «байбише» начинают издеваться над младшими женами-«токал», свекровь беспощадно эксплуатирует невесток («келин»). Все это, однако, лицемерно прикрывается внешним показным «единством» («береке-бірлік», «ынтымақ»).
Распространеннным приветствием казахов в адрес колониальных чиновников стало подобострастное обращение «Здрәсти, тақсыр!» («Здравствуйте, господин!»), сопровождавшееся поясным поклоном. Конечно, на самом деле это не было искренним уважением и настоящей преданностью патрону, которое знал кочевник-воин средневековья. В нашей древней истории, в эпоху славной Золотой Орды, Казахского Ханства было немало ярких образцов истинного вассалитета и искренней преданнности своему хозяину (хану, полководцу), когда даже лишившийся власти монарх или патрон не терял уважения и любви подопечных.
Мы помним, что даже независимо от национальности и расы тюрок мог держать свое слово и быть верным своему патрону (например, арабу, персу, византийцу, славянину, китайцу, монголу и т.д.). Степное Знание-Даналык гласило «Жаман қорыққанын сыйлайды» («Дурной человек уважает только силу (сильного, имеющего власть)». С точки зрения здоровой национальной традиции, исламизированных обычаев и законов Степи человек должен прежде всего быть связанным с Богом, и в такой гармоничной душе не может обитать дух лжи и лицемерия, двойной морали, предательства и измены.
К сожаленью, Колониализм порождал все новые и новые психопатологические синдромы, и сама властная система была ориентирована на отбор и выдвижение на низовые звенья управления морально ущербного элемента, попросту говоря, не самых лучших казахов. Политическая система имперской России, особенно в форме военно-казарменного управления Казахской Степью морально портила народ, учила массы жить в страхе, напускать на себя маску покорности, лживо улыбаться, а в душе думать иначе, затаить злобу и пр. Это было растлением покоренного народа, потворством и стимуляцией имевших в его ментальном багаже, в подсознании древнейших авторитарных и иных негативных наклонностей. В ряде случаев было и влияние татарской ментальности (т.е. хитрости), среднеазиатской лживости и коварства (тоже, конечно, трагических «исторических» приобретениях поздней мусульманской жизни этих народов).
Помимо миролюбия, трусливости и безропотности отличительной чертой ментальности казахов в царский период стала возраставшая меркантильность, материализм, мещанство, борьба и соперничество между собой за блага мира сего. «В колониальное время не отвага и не искусство, не интеллект и не щедрость души, а умение стать «своим человеком» для власть предержащих стало критерием и сутью подковерной игры. Побеждают в ней лишь «крысиные волки», а не талантливые личности. Игра эта наносит лишь ущерб интересам нации в целом, тормозит ее развитие. Игра и игроки стали какими-то убогими» (З. Наурызбаева. «Культура кочевников и современный менталитет казахов»).
Колониальный синдром проявлялся помимо прочего в извращенной самореализации «эго» и карикатурной «воинственности» в пределах собственного этнического или родо-племенного пространства и даже отдельно взятой семьи. Агрессия перенаправлялась вовнутрь самого народа; кроме того, зло и агрессия выражались чаще в языке, чувствах и помыслах (чаще за спиной), чем на физическом плане и открыто.
Абай застал своих соотечественников на стадии заражения этой серьезной ментальной болезнью. Об этом говорили такие его симптомы, как ложная гордость и завышенная самооценка, болезненное самолюбие, вспыльчивость, отсутствие самокритики (тәкаппар, намысшыл, шамкөс), скрытая или явная ненависть властолюбивых казахов друг к другу (араздық, жауласу, жеккөру), зависть и обида (күншілдік, қызғаншақтық, көре алмау, өкпелесу), вражда и соперничество, мстительность и злопамятство (бақталастық, жауласу, кекшілдік), сплетни, клевета, злословие, интриги, хула, насмешки, злорадство, ехидство (өсек, ғайбат, жала жабу, көрсету, мазақтау, кекету, келеке қылу, мұқату), неприязнь, споры, брань (кикілжің, талас-тартыс), выяснение отношений, конфликты, вплоть до рукоприкладства и применения холодного оружия (ұрыс-керіс, дау-дамай, қақтығыс, жанжал), отсутствие подлинного согласия и братства внутри даже одного рода-племени, резкое ослабление общеэтнической сплоченности и единства («алты бақан алалық»). Видя извращенность казахского сознания, проявившуюся в виде утраты внутриэтнического взаимопонимания, Ахмет Байтурсынов в сердцах восклицает «Қас білген досты, Дос білген қасты, Мұндай елді көріп пе ең?» (Видел ли кто народ, который друга считает врагом, а врага другом?).
Анализируя зигзаги казахской ментальности, причины психической деградации народа, мы всегда обращаем внимание на исторические факторы, прежде всего нараставший колониализм со всеми его «прелестями»: захват территорий, лишение кочевников большинства удобных пастбищ были прямой причиной обострения земельного вопроса у казахов и вспышек борьбы и столкновений внутри самого кочевого общества («жер дауы» и пр.). В целом, бедность и миграции, налоговый прессинг, из года в год шокирующие народ нововведения царской власти, безусловно, всегда подпитывали и создавали объективную социальную и эмоционально-психологическую основу для усиления конфликтности, агрессивности, других отрицательных черт ментальности казахов, равно как и других угнетенных мусульманских народов империи.
Лучшие люди, потомки бывших ханов, ходжей, патриоты, знатоки религии, умные и талантливые личности продолжали жить среди казахов, но им не только не давали власть и должности, но и преследовали, душили цензурой и пр. (между прочим, даже у толерантного Абая Кунанбаева царские жандармы один раз произвели в доме обыск, т.к. власти подозревали казахского мыслителя в т.н. «панисламизме»).
В итоге осиротевший «беспризорный» народ все больше и больше портился в плане нравов и социальной дисциплины. Для метрополии казахский народ нужен был лишь как налогоплательщик, как объект безудержной экономической эксплуатации. Для позднего разложившегося казахского общества эпохи колониализма возникла горькая поговорка: «Әй дейтін әжи жоқ, қой дейтін қожа жоқ» («әжі» =«ажы»=«аджи» – фонетически видоизмененный вариант слова «hаджи» – паломник, хаджи. Например, в Кыргызстане лиц, совершивших хадж, до сих пор называют «ажы»). Смысл поговорки в том, что на порчу народных нравов нет никакой управы, в ней выражается сожаление о том, что нет нормальных законов и прежних воспитателей народа из ходжей и духовных личностей.
Автор: Н.Нуртазина, из книги «История и психология казахов».
[:]
