[:ru]
За чем люди совершали исход через Красное море, за чем волхвы шли в Вифлеем, за чем люди посылали корабли на орбиту? За счастьем. За счастьем быть свободными в своём обетованном стеклянном доме. За счастьем быть свободными под защитой великого могучего царя. За счастьем быть свободными в безграничном мире прогресса, прав человека, творчества научного и художественного. Без такого счастья – уныние. С таким счастьем – тоска.
В 2018 году один журнал признал лучшей литературоведческой работой года эссе, сравнивающее Чехова с Базаровым. Оба врачи, оба материалисты, циники, оба ни во что не верят. Только разница-то очевидна. Базаров – это уныние, Чехов – тоска. Разницу между унынием и тоской замечательно описал один греческий монах полторы тысячи лет назад как разницу между 11 часами дня и 11 часами ночи. Бес полуденный и бес полуночный. Перед полуднем человек рвётся куда-то, надеется, горит – и унывает, потому что ничего не получается. Перед полуночью человек тоскует, и тоскует именно тогда, когда у него что-то получается, потому что радио есть, а счастья нет, по меткому словцу Ильфа и Петрова.
На деле в мире уныние и тоска сосуществуют – и в планетарном измерении, и в душе каждого. В планетарном – потому что четыре пятых человечества до сих пор живут в эпоху Базарова, в эпоху дефицита, угнетённости, бедности, беспросветности, тем более гнусной, что она не всеобщая, что есть элита, которая вполне себе живёт прекрасненько. В личном – потому что водораздел не только между золотым миллиардом и миллиардами помоечными, но и в каждой душе. Нет человека, который бы чего-то не добился в жизни, хотя бы не купил игрушку, о которой мечтал в детстве. Но вот игрушка есть – и тоска… Это может быть и богатство, и семья, и дети, и признание, и Нобелевская премия, а итог один – тоска тоск и всяческая тоска.
Если фараон мешал евреям и пытался их вырезать от уныния – без них пирамида не пирамидилась, то Ирод мешал евреям и пытался их вырезать от тоски. У него уже всё было, кроме покоя, мира в душе и благоговения с благоволением. Почему у какого-то Младенца и его Мамы будет то, чего у меня нет? Пусть ни у кого не будет, и чем больше еврейских мам будет рыдать, тем глуше будут мои внутренние рыдания.
Чехов по эту сторону. Он всё охватил, всё увидел исполненным, доел мороженое и увидел, что на донышке ничего не нарисовано
Вот почему из четырёх евангелистов русской классики – Тургенева, Достоевского, Толстого и Чехова – Чехов самый последний по году рождения и самый первый по близости к Вифлеему. Иван Тургенев – как евангелист Матфей, груженый цитатами и постоянно оглядывающийся на евреев; Фёдор Достоевский – порывистый и загадочный евангелист Марк, страстно разговаривающий сам с собой; Лев Толстой – величественный, неторопливый, разливанный евангелист Лука, созидающий из песка эпопею, а Антон Чехов – тоненький язычок пламени евангелиста Иоанна, ничуть не разгоняющий тьму, даже делающий её более заметной.
Тургенев, Достоевский, Толстой как три волхва, путешествующих ко Христу, Толстой даже до физического, буквального исхода и шествия ко Дну. Чехов же никуда не идёт: он уже пришёл, увидел и понял, что счастья нет и в Вифлееме. В Вифлееме нечто Иное. Большее. Не «моё» или «твоё», даже не «наше», а абсолютно Своё – и в то же время всехнее. Вот почему тоска Чехова – не уныние Базарова, и цинизм Чехова, отчаяние Чехова, бессмыслица жизни по Чехову – это рождение Христа в современном мире. Те трое великих – они в мире коллективизма, в мире больших проектов, задумок, чаяний. Чехов по эту сторону. Он всё охватил, всё увидел исполненным, доел мороженое и увидел, что на донышке ничего не нарисовано, что и после всех побед, свершений и одолений жизнь не имеет смысла. И это прекрасно! Мир не белый и не чёрный, мир серый, но как же красива, серебристо-жемчужна эта серость!
Три волхва есть у Чехова, три путешественника в великое Вечное. «Степь» – путешествие подростка, «Моя жизнь» – путешествие взрослого, «Скучная история» – путешествие старика. Бальтазар, Мельхиор и Каспар. Подросток несёт золото расцвета, взрослый – благоухание любви, старик – масло мудрости, которая ничего никому не может посоветовать, потому что нельзя кому-то помочь, не ограничив себя, не пожертвовав собою, а старику уже нечем жертвовать, он уже сам жертва, запутавшаяся в кусте дряхлости. Они оба приходят в одну точку, ту точку, которая не имеет ни длины, ни ширины, ни глубины, аксиоматическая евклидова точка, и как ни глядят им в спину ироды, ничегошеньки не увидят. Эту точку схода всех надежд видит лишь Тот, на Кого эти надежды устремлены.
Есть светлое, хрустальное Рождество для тех, кто в унынии, кто обессилел от бессмысленного и скудно оплачиваемого труда. Есть чёрное, ночное Рождество для тех, кто лишён свободы, кому не нужен свет, кому нужен сосед по смерти, по отчаянию, по агонии. И есть серое, дымчато-чеховское Рождество Христово для тех, кто прошёл и свет, и тьму, радовался и отчаивался, благодарил и унывал, и вдруг попал на финишную прямую, а финишная прямая оказалась размытой, и не прямой, и не кривой, а какой-то тающей горечью во рту. И это тоже Рождество, потому что тогда уже ничего не ждёт человек от Абсолюта, потому что и так всё попробовал и убедился, что всё тоска и скука, ничего не ждёт, но всему открыт, никому ничего не советует, но всех и вся выслушивает, никого не может вылечить от недостатка любви, но всем и каждому готов уделить частицу себя, потому что знает, что в освободившемся месте рождается Некто, Кого нельзя описать, навязать, использовать, Кого, правда, можно убить, и уже убили раз, но воскрес, превратив Рождество в Пасху.
Яков Кротов – историк и священник, автор и ведущий программы Радио Свобода «С христианской точки зрения»
https://www.svoboda.org/a/29694134.html
[:]
