Казахстану, чтобы все заговорили по-казахски, не хватает воодушевленных преподавателей по призванию и терпения и уважения друг к другу. Кроме того, для меня до сих пор остается непонятным: зачем канцелярский, «мертвый» по сути язык в любой стране объявили вдруг идеалом и образцом для подражания, который мы все должны знать и понимать и на котором мы обязаны говорить.Казахстану, чтобы все заговорили по-казахски, не хватает воодушевленных преподавателей по призванию и терпения и уважения друг к другу. Кроме того, для меня до сих пор остается непонятным: зачем канцелярский, «мертвый» по сути язык в любой стране объявили вдруг идеалом и образцом для подражания, который мы все должны знать и понимать и на котором мы обязаны говорить.
Когда я училась на филфаке в Томском госуниверситете, первое, что «выбивали» из будущих филологов – канцелярит, язык чиновников и бюрократов. Первое, что сказали нам преподаватели по стилистике на журфаке этого же университета: «Канцеляриту не место в живой речи и тем более – в газете, на радио и ТВ».
«Канцелярит — это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черёд питают той же сухомяткой чёрствых и мёртвых словес всё новые поколения ни в чём не повинных ребятишек», — это слова гениального переводчика и преподавателя Норы Галь из ее книги «Слово живое и мёртвое».
Я ненавижу бюрократический русский, недолюбливаю бюрократический английский и против бюрократического казахского. Я не понимаю и не хочу понимать эти «языки».
Казахский язык – живой, яркий, веселый, остроумный, мудрый как трехлетний младенец и одновременно как столетний аксакал. И когда я вижу, что с ним делают разношерстные чинуши, любители официоза, недоговоренностей и многословия, мне становится очень горько. Потому что людям, чтобы они полюбили казахский, нужно показывать уж точно не этот «канцелярит»… Он – не лицо языка, не лицо истинного казаха.
Но самое главное, чего нам не хватает – терпения и деликатности по отношению друг к другу. Я работаю в коллективе из нескольких сотен репортеров со всего мира, нам нередко приходится делать совместные статьи, кооперироваться по 2-3 человека – например, из Австралии, Польши, Казахстана. Говорят, что британцы не сбавляют темп, если иностранец не может их понять – мол, чопорные. Я вам скажу, это полная ерунда. Мне на помощь пришел, думаю, весь британский офис. Не скрою, сначала мой английский был ужасен, ситуация усугублялась тем, что даже лучшие переводчики не знали большинства нюансов британской финансовой журналистики (мне на русском-то было сложно писать на новые для меня темы).
Мне приходилось набивая шишки, рыдая от бессилия и усталости, ночами читать материалы своего агентства, чтобы выписывать употребляемые обороты и начинать их использовать. Люди учили меня, правили мои тексты, объясняли языковые нюансы, хвалили за каждое достижение. Мой шеф Роб иногда просто переписывал за мной все мои статьи, а потом объяснял, почему он заменил то или иное выражение. Моя московская редактор Мария отстаивала каждый мой материал, давала мне рекомендации и лучшие отзывы.
Сейчас да, мне уже могут написать – поправь сама грамматику, пожалуйста, в этом предложении. В меня верят, это величайшее наслаждение. И я знаю, что не могу подвести своих друзей-коллег, а потому правлю, сижу со словарями и справочником для журналистов от The Economist, беру уроки у профессиональных переводчиков, читаю литературу по своей теме, смотрю новости только на английском, чтобы все время быть в языковой форме.
А что я слышала, когда пыталась начать писать на казахском (и мою статью про Чингисхана даже опубликовали в местной казахоязычной газете)? Какие-то малознакомые личности начали заявлять, что я пишу «ужасно», «русской грамматикой» и вообще взялась не за свое дело. Меня похвалила только моя любимая Учитель казахского Полина Шокауовна Ташева из Павлодара.
Почему мы не можем просто нормально общаться, наслаждаясь тем, что мы такие разные и говорим на разных языках, но живем в одной стране? Почему мы не помогаем друг другу, а горим желанием растоптать, посмеяться, унизить, самоутвердиться?
Когда я говорю на английском, я чувствую, как становлюсь другой личностью – отзывчивой, готовой помочь коллеге, с юмором воспринимающей грубость, я учусь у них лучшему. Не зря Николай Замяткин, автор книги о самообучении языкам, сказал, что новый язык дарит человеку шанс стать новой личностью. Это так. Только не все им готовы воспользоваться, увы.
С печальной историей – нетерпимостью наших преподавателей казахского – думаю, многие встречались. Притом, что все больше людей профессиональных, в школах и вузах пока хватает тех, что больше отбивает желание учиться, нежели прививает его.
Казахстану нужны воодушевленные, молодые, страстно влюбленные в язык преподаватели. И носители, и те, кто выучил его уже в сознательном возрасте. Люди, подготовленные по лучшим мировым методикам обучения, люди, уважающие учеников, истинные патриоты, а не лицемеры.
Благодаря моим зарубежным коллегам (американцам, британцам, немцам) отучаю себя поправлять других, смеяться (даже по-доброму) над чьим-то акцентом или ошибками. Я заметила: за чистоту чужой речи обычно радеют те, кто сам плохо изъясняется, «бедным» другой язык считают те, кто его не знает. Но мне смешно слышать, когда говорят о «бедности», к примеру, американского английского – часто это люди, которые максимум, что могут изречь, так это советско-школьное «э пенсил, э тейбл». Чем больше я узнаю, тем яснее понимаю – я все еще ничего о нем не знаю…
Был в России такой адмирал Шишков, славянофил, выступавший за полное вытеснение заимствованных слов из русского языка, мол, уродливые они, лишь исконно русские – прекрасны и органичны… Слово «калоши» он предлагал заменить на «мокроступы», бульвар – на «гульбище», театр — на «позорище», и даже бильярд ему не угодил, «шаротык» лучше, считал патриот. «Хорошилище в мокроступах идет по гульбищу из ристалища в позорище и с растопыркою» — так Белкинский перевел «Франт идет из цирка в театр по бульвару в галошах и с зонтиком» на язык Шишкова.
В истории языка Шишков так и остался нелепым словотворцем, который решил, что языку можно что-то «приказать». Нормы языка меняются вслед за изменением разговорной формы, а не по указке свыше. Например, в русском «кофе», прежде существительное мужского рода, стало существительным среднего рода, а в слове «договор» ударение можно ставить и на первый слог, еще какие-то десять лет назад это считалось ошибкой. Так и язык учится не по указке, а по большой любви к своей стране. Опыт той же Латвии показал, что даже в условиях всеобщего запрета на русский, на нем говорить и уж тем более думать не перестали. Приспособились – и живут дальше.
Источник: vlast.kz
