[:ru]
Киноактер, прожив в Москве почти двадцать лет, два года назад с сыном Сейтеком перебрался в Алматы
На снимке: Азиз Бейшеналиев в фильме «Прыжок Афалины».
Здесь он впервые попробовал себя в качестве режиссера, сняв сериал «Игра на вылет», и впервые вышел на театральную сцену – в этом сезоне он играет сразу в двух спектаклях театра ARTиШОК – «Уят» и «Новые времена».
«В Москве я не был Мустафой Шокаем»
— Вы с сыном уже два года живете в Алматы. У тебя или у Сейтека не случилось разочарования в городе, в стране?
— Ты знаешь, у меня не случилось разочарования, потому что я здесь стабильно бывал довольно много лет.
— Бывать и жить – это все равно не одно и то же.
— Да. Но бывал-то я не так, чтобы приехать на выходные, как турист. Я же здесь работал. Кино – вещь достаточно экстремальная, и ты уже находишься в городе не как приезжий, ты все равно воспринимаешь его изнутри. Да, конечно, это определенный пласт, это такая тусовка, кинокультура какая-то, и причем под культурой я имею в виду не столько произведение искусства, сколько стиль существования. Но киношники – люди довольно демократичные и простые, поэтому, я думаю, я видел Алматы таким, какой он есть на самом деле, и никакого разочарования не было.
Более того, я очень часто это повторял уже, для меня это – возвращение домой. Да, я не казах, и да, я никогда не жил в Алматы, но поскольку у меня до Москвы вся моя жизнь проходила почти по всей Центральной Азии вообще, у меня нет корней на одном месте. Но есть такой общий знаменатель нашего центральноазиасткого мышления, менталитета, восприятия жизни, людей и себя – это и есть мой корень.
Поэтому мне здесь после Москвы хорошо. Я понимаю, что я мог бы жить где угодно. Постсоветская Средняя Азия, постсоветская Россия, Восточная Европа, Западная Европа, где угодно – с той или иной степенью душевного комфорта, мне по большому счету «по барабану». Я умею абстрагироваться от того, что мне не нравится, замыкаться в какой-то своей внутренней эмиграции, общении с книгами, с друзьями.
Мне достаточно, чтобы была постель, работающая канализация и какой-то минимальный доход на жизненные потребности. Поэтому я мог бы так же продолжать жить в Москве. Но просто моему сыну нравится здесь. Он-то вырос не в Средней Азии, и для него то, как люди общаются друг с другом здесь, после московского стиля общения, было культурным шоком. Это было его желание — переехать сюда. Он говорит: папа, тут люди добрее.
— Ты рассказывал, что поводом к переезду была дискриминация Сейтека в школе. Это был одноразовый случай или постоянно происходило?
— Дети, конечно, очень обостренно реагируют на то, что происходит. К сожалению, это было общим впечатлением, которое преследовало его всю жизнь с тех пор, как началась у него эта социализация, еще с детского сада. Во дворе-то все проще, он был маленький, я с ним выходил, но когда он начал быть предоставлен сам себе в обществе ровесников, вот тут ему жизнь показала, почем фунт изюма. Это длилось довольно долго, и для него было очень серьезной проблемой.
— Своим переездом из Москвы ты закрыл вопрос дискриминации. А все остальное устраивает?
— Всегда и везде найдутся причины для недовольства, но здесь они не настолько велики, чтобы можно было об этом говорить. Тут есть еще один момент. Да, в Москве я тоже был известным артистом, но я не был там Мустафой ШОКАЕМ.
С Кариной Абдуллиной в фильме «Мустафа Шокай».
Меня очень раздражает внимание в мой адрес, типа «братан, ты же артист, да?» или «ой, я вас видел в кино». В Москве было гораздо проще сказать: «нет, это не я». Потому что мы там все на одно лицо, и люди как-то быстро соглашаются: «да, да, извините». Тут так, конечно, не обманешь. Но есть у этого и обратная сторона – это иногда помогает решать некоторые проблемы, не очень крупные, но досадные. Например, в очереди могут пропустить.
— Почему ты так нервничаешь, когда тебя узнают?
— Не знаю. Мне это неприятно. Может быть, потому что известность ко мне относительно поздно пришла. В двадцать шесть я был абитуриентом московских театральных вузов, а кто-то в двадцать пять уже становится народным артистом России. Я просто не привык с младых ногтей к этому. А может быть, просто любая неожиданность меня как-то выбивает. Вот, допустим иду я и думаю о чем-то своем или стою в метро, подходит человек, и ты получаешь новый объект внимания, надо как-то на него реагировать, что-то ему говорить, а я не предрасположен в этот момент. Может, потому что в школе мама заставляла быть отличником, но в душе-то я был троечник-раздолбай, который сидел на задней парте и не очень любил, чтобы на него обращали внимание. Повышенное внимание у меня вызывает душевный дискомфорт.
— В финансовом плане в Алматы сложнее или проще, чем в Москве?
— Кино — в принципе настолько нестабильная вещь в плане зарабатывания, что очень сложно сравнивать разные города и даже разные страны. Тут дело не в географии, дело в объеме и количестве работы. Это может быть и в Москве то пусто, то густо, и может быть и здесь точно так же. К тому же, у меня плохие отношения с цифрами, поэтому сколько уходит на потребительскую корзину в месяц – в Москве или здесь – я даже не знаю. У меня просто появляются деньги, я их трачу на какие-то потребности или приятности и живу до следующего дохода.
«Я пропустил тот момент, когда нужно начать вести себя как агашка»
— Ты в этом сезоне начал работать в театре ARTиШОК, и понятно, что не ради заработка. А почему?
— ARTиШОК – это действительно и арт, и шок. Это то, что я испытал, когда впервые у них побывал на спектакле Back in USSR. Я очень люблю маленький театр. Театр, в котором можно быть органичным документально, причем я не имею в виду докудраму, я имею в виду драму игровую именно. И я всегда мечтал в таком театре оказаться. Я же застал еще «Ильхом» (театр в Ташкенте — О.М.) на излете его самых интересных лет, я видел их «Мещанскую свадьбу», которой тогда уже было лет двадцать, я видел их «Квартал Тортилья-флэт», который только начинался, их «Счастливых нищих» в самом лучшем актерском составе, и я еще с тех пор запомнил, что это такое – маленький театр, малая сцена, когда ты сидишь в метре от актера и понимаешь, что он не врет.
И это больше всего тебя берет за душу. Потом я попал в ARTиШОК как зритель, вот тогда еще, лет десять назад. ARTиШОК для меня всегда с тех пор был отдельным гвоздем, который мне в голову засел и не выпадал. Но мне вообще в принципе не могло прийти на ум, что они обратят на меня внимание, да еще и к себе позовут. Ну и потом там был такой материал – этот «Уят». И люди, которых я там встретил. В общем, мне там хорошо.
— Ощущаешь себя артистом театра ARTиШОК?
— Не смею. Я скорее друг театра. Чтобы чувствовать себя артистом театра ARTиШОК, нужно еще много постараться и добиться, допрыгнуть до этой величины.
— Как ты чувствуешь себя на сцене с актерами, которые вдвое моложе тебя, но в театре имеют в разы больший опыт, чем твой?
— В том, что касается возраста… Когда последние пару-тройку лет ко мне вдруг начинают обращаться на «вы» и называть меня «ага», меня это сначала коробит, а потом я думаю: братан, а чего ты хотел, люди на самом деле в два раза моложе тебя. Я как-то пропустил этот момент, когда нужно разницу в возрасте воспринимать и вести себя как агашка. Так что с этим у меня дискомфорта не возникает. А что касается разницы театрального опыта, они для меня все в этом плане как корифеи – начиная от молодых ребят, которые пришли год назад из Ярославского института, и заканчивая Викой с Настей (Виктория МУХАМЕДЖАНОВА, Анастасия ТАРАСОВА – О.М.), которых я в шутку называю матриархами театра. Мне есть чему учиться у них. Я стараюсь. Как Галя (Галина ПЬЯНОВА – О.М.) мне скажет, так я и стараюсь.
Азиз Бейшеналиев, Анастасия Тарасова, Виктория Мухамеджанова в сцене из спектакля «Уят».
— Ты же сам режиссер театра по образованию?
— Я действительно учился на режиссерском отделении в театральной студии. Но я тогда уже понимал, что никакой я не режиссер и точно — не театральный. Это была хитрость моя: я хотел быть актером, в том году набора никакого не было в Ташкенте, единственный набор был в театральную студию при русском драмтеатре. И когда нам, абитуриентам, на предварительной консультации объяснили, что набор ведется исключительно для этого театра, и кто поступит на актерское, будет актером в этом театре, а кто поступит на режиссерское — будет режиссером в этом театре, мне стало понятно, что на актерское поступать смысла нет. Потому что это сейчас времена такие, что в русский театр берут азиатский типаж и наоборот, не хватает людей.
А тогда – это было почти четверть века тому назад – времена были в этом плане еще жирные, и меня бы вежливо отправили в какой-нибудь национальный театр учиться, но ни в один из них не было набора в тот год. Поэтому я просто схитрил и сказал, что поступаю на режиссуру.
Я же знал, что все актерские дисциплины мы тоже будем проходить. И сразу понял, что нет – никакой я не режиссер, мне приходилось притворяться по сути. Я решил для себя, что поставлю себя в предлагаемые обстоятельства: буду играть для окружающих роль студента режиссерского отделения.
Вот после этого как-то покатило, стал чувствовать себя полегче, а до того была полная беспомощность и паника. И я был уверен, что никакой из меня режиссер не получится. Но два года тому назад мне предложили срежиссировать сериал – не знаю, получился из меня режиссер или нет, но я им поработал. А в театре – нет, не пытался.
— То есть ты себя уже в театре не видел, когда учился?
— Абсолютно. Нет, если говорить о театре на малой сцене, для меня тогда единственным образцом такого театра был «Ильхом». Конечно, я этого очень хотел. И когда в следующем году был набор в «Ильхом», я тоже побежал туда поступать, но не поступил, меня не взяли. Да, это был единственный раз, когда у меня появилось желание находиться в театре, и он тогда закончился ничем, а сейчас неожиданно для меня реализовался.
«Я — русскоязычный продукт советской ассимиляции»
— Теперь, когда ты работаешь в Алматы, появилась потребность в казахском языке – на сцене, в кино?
— Это отдельная совершенно для меня тема, и тема болезненная, и личная. До трех лет я жил с родителями, а в три года меня отправили жить к бабушке в другой город, и вот тогда я пошел в детский сад, потом в школу, и так далее, это были русский детсад, русская школа. А потом мать мне рассказывала, что оказывается в раннем детстве, до трех лет, я был билингвой. А после стал русскоязычным продуктом советской ассимиляции. Когда я был подростком, меня это совершенно не беспокоило никак, в юности тоже никак не беспокоило. Впервые мне эти мысли пришли в голову, как ни странно, в Москве, когда там, по едкому и меткому замечанию моей бывшей жены Галии, свою «черножопость» надо было нести как флаг, для того чтобы не потерять себя как личность — ну, не стараться раствориться в среде, типа, «я свой, я как вы!».
Вот тогда я подумал, что в том, что я не знаю родного языка — моя ущербность. И когда сын мой стал меня упрашивать переехать сюда, я ему сказал: ты понимаешь, что мы сейчас с тобой живем в России и мы владеем русским языком лучше, чем многие русские, и это правильно, потому что страну, в которой ты живешь, нужно уважать, хотя бы на уровне знания языка. Но если мы поедем в Казахстан, надо уметь говорить по-казахски. Я-то ладно, я вырос в Средней Азии, я не говорю свободно, но тюркские языки у меня на слуху, я могу понять хотя бы контекст беседы.
А он же себя до пяти лет русским считал, понимаешь? И он сказал: пап, я буду учить. Там, в Москве, когда он учился в школе, учительница называла его единственным грамотным ребенком в классе и единственным читающим. Здесь у него даже по русскому тройки, даже по английскому тройки, при том что он болтает с иностранцами легко. А по казахскому у него сплошные четверки. Я говорю – как, откуда, ты ж не понимаешь ничего?! Нет, говорит, я понимаю. Школьные уроки — это, конечно, не живое общение, но все-таки. Лучше, чем совсем ничего.
Язык надо знать. И вот мы живем с ним уже здесь два года, и мне пригодилось все, что я слышал, знал до отъезда в Москву, но все равно я понимаю, что этого недостаточно. Даже когда я пытаюсь говорить по-казахски, акцент присутствует. Для меня в этом плане не является самой большой проблемой то, что я из-за этого пару раз терял роли, это все ерунда. Для меня проблема в том, что я живу здесь в этой стране и не владею казахским языком в той мере, в которой я владел русским, живя в России.
С сыном Сейтеком.
— Сейтек ощущает себя казахом?
— Не знаю. Но вижу, что он ощущает себя местным.
— А мама Сейтека говорит на казахском?
— Нет. Мама Сейтека, моя бывшая жена, казашка, она родилась и выросла в Ташкенте, всю жизнь там прожила до нашего совместного отъезда в Москву. Но она в плане знания местных языков – узбекского, казахского — полный ноль. Потому что Ташкент все-таки очень большой город, мегаполис, и он был максимально русифицированный в советское время. А я все свое детство провел в маленьких городках, у меня полным-полно родственников с узбекской, с киргизской стороны, я ездил к ним в гости в махалли, в кишлаки, в аилы, все это слышал.
«Ты будешь сталкиваться с другим культурным контекстом – в подъезде»
— В России тебе предлагали роли разнонациональных азиатов, а в Казахстане ты играешь казахов?
— Я вот одного казаха сыграл – Мустафу Шокая. Я знаю, что до сих пор реакция на это не вполне однозначная. Знаешь, я ведь был абсолютно уверен, что не буду играть эту роль. При том, что Сакен Нарымбетов сказал, что будет меня пробовать и скорее всего возьмет на эту роль меня, еще до начала съемок. Я к этим его словам тогда отнесся как к полной ерунде, я был на двести процентов уверен, что эту роль будет играть казахский артист.
Если даже он действительно хотел меня взять, я понимал, что никто ему этого не позволит, потому что такие фильмы снимаются по распоряжению высокого начальства, а высокое начальство хочет в таких фильмах видеть этнически чистый состав. Это было для меня совершенно очевидно. А я думал: эту роль можно сыграть и умереть потом, мне очень хотелось ее сыграть. И когда после всех проб Сакен-ага мне позвонил и сказал приезжать снова, я даже не понял, что речь идет о съемках. Я говорю: «Что, опять пробы?» Он говорит: «Нет, сниматься» — «А кого я играть буду?» — «Дурак что ли, я тебе целый год говорил – Мустафу будешь играть!». Это было для меня абсолютной неожиданностью.
И я знаю, что это было неожиданностью, зачастую неприятной, для многих зрителей этой картины. Хотя очень много есть и противоположных примеров, когда люди подходили ко мне и благодарили за эту работу. В этом случае внимание мне очень приятно, потому что я понимаю, что это внимание не столько ко мне, сколько к персонажу, который этого достоин. Но было много и другой реакции. Например, недавно мне подарили книгу Ермека ТУРСУНОВА «Мелочи жизни».
И вот я читаю эту книгу и дохожу до пьесы «Худсовет по фильму «Келин», где всевозможные большие начальники, — Саке, Маке, Жаке, — обсуждают просмотренный фильм и предлагают режиссера чуть ли не сжечь.
И в числе прочих обсуждают другой фильм, снятый по сценарию режиссера, «Мустафа Шокай», и говорят: о, киргиз какой-то сыграл там. Я аж поперхнулся, когда читал.
— Ты много казахского кино смотришь?
Кадр из фильма «Прыжок Афалины»
— Смотрю, но не все подряд, конечно. Больше того тебе скажу, я сыну показываю какие-то вещи, вне зависимости от уровня фильма, но для того, чтобы он воспринимал местный культурный код, тот, которого он был лишен с детства в Москве. Я вообще его стараюсь воспитывать на кинематографе. Потому что многие вещи можно открытым текстом говорить: мойте руки перед едой. А можно показать какой-нибудь триллер про эпидемию, и он сразу поймет, что такое гигиена. Это у нас с ним длится последние лет девять. С трех лет я ему каждый вечер книжки читал, отчего у него появился интерес к книгам, а лет с пяти старался по возможности показывать какое-то хорошее кино. Причем лет с девяти у нас появилось новое правило: один день фильм выбираю я, один день – он. И до сих пор мы это правило соблюдаем. Вот я ему, помню, «Келинку Сабину» показал, чтобы он, пусть и в КВНовском ключе, понимал, что такое местная не городская жизнь, местный культурный код.
— Но, уехав из Москвы, ты отказался от серьезного культурного контекста, театрального, например.
— У меня есть старинный друг Сережа ЕПИШЕВ, с которым мы вместе приехали из Ташкента в Москву в 97-м, и у него театральная жизнь, слава богу, сложилась прекрасно, он сразу поступил в Щуку, его после окончания курса сразу взяли в театр ВАХТАНГОВА, и он сейчас один из любимых артистов БОГОМОЛОВА. Это человек с исключительным чувством вкуса и уровнем интеллекта. И когда я жил в Москве, я всегда у него спрашивал: Сереж, что можно в театре посмотреть? И он мне называл два-три, максимум – четыре спектакля, при том что их показывают десятки ежедневно. Так что разница невелика на самом деле, как бы это ни звучало странно. Я вообще считаю, что мы с советских времен привыкли смотреть на Москву снизу вверх.
Там нет неба в алмазах, там такое же небо, как и здесь. Здесь даже красивее, потому что широты южные. Кроме того, прежде, чем пробиться к этому культурному контексту, сходить в какой-нибудь хороший театр на хороший спектакль, ты будешь сталкиваться с другим культурным контекстом – в подъезде. Последняя квартира, где мы жили в Москве последние шесть лет, была в двенадцатиэтажном одноподъездном доме. И я за шесть лет приучил только половину дома здороваться в ответ.
— Здесь приучил соседей здороваться?
— А здесь нет такой необходимости. Это, конечно, не маленький среднеазиатский город, где все друг друга знают, но и не та катастрофа, которая происходит в Москве, особенно в спальных районах. Нет необходимости приучивать соседей с тобой здороваться. И не потому что я Мустафа Шокай.
Фото: gagarin.tm, предоставлено театром ARTиШОК и из открытых источников в Интернете.
Ольга Малышева
http://www.ratel.kz
[:]
