Мой мастер по сценарным курсам Валерий Семенович Фрид («Служили два товарища», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», «Гори, гори, моя звезда» и т.д.) за чашкой чая, бывало, рассказывал про свое лагерное прошлое. Он отпыхтел двенадцать лет в сталинских лагерях. Освободился в 1953-м. Так вот, пришел мне на память по недавнему случаю один такой его рассказ.
«Тайга. Мороз под 50. На каменном карьере копошится бригада доходяг. Еле двигаются – что называется, дошли. Единственный костер – у конвоя. Вертухаи стоят там с автоматами, наблюдают. В это время неподалеку шофер прогревал мотор и случайно паклей подпалил комбинезон. А комбинезон пропитан маслом, вспыхнул мгновенно. И вот катается шофер по снегу, базлает на всю тайгу, а зэки его окружили и тянут к нему руки. Но не тушат – греются…»
Когда я ехал к Атабаеву в следственный изолятор, в голове было пусто. И такое состояние, будто врезался в стеклянную дверь. Прибила фраза следователя, с которым говорил до этого: «12 лет. Минимум». Как у Фрида… Его завели в наручниках, так что мы даже обняться не смогли. И взгляд у Болата ошарашенный: смущение, радость, недоумение, а ты как здесь?.. Волосы взъерошенные. Одежда с чужого плеча.
О чем говорить? Следаки ухмыляются: «Ни хрена у тебя не выйдет. Он ни с кем не разговаривает. Бумагами швыряется». И я занозился: как так? Почему человек решил закончить жизнь на нарах? Неужели его высокий эгоизм настолько слеп, что он готов смириться с горем родных и близких? Разве можно так легко разбрасываться жизнью? А театр?
Мы проговорили четыре часа. Один на один. Потом еще. И еще. Никогда прежде мы не разговаривали с ним в таком тоне. Видимо, обстановка располагала. Декорации фактурные: стол, два табурета, обшарпанные стены, решетки на окнах. Духота. Какая-то противная липкая влажность.
Когда уже не хватает слов, отхожу к окну. Отдышаться. Смотрю сквозь решетку.
Ласточки, блин. Кричат, сволочи! Гоняются друг за другом в раскаленном воздухе.
Разливаю давно остывший чай. Не потому что хочется пить, а просто чтобы заполнить паузу каким-то простым привычным действием. Начинаем заново.
– Вот – ты. Тебе – шестьдесят. Сахар, давление, нервы. Полгода – и все.
– Да. Я готов.
– А семья?
– Они поймут.
– А дело?
– Значит, не судьба.
– Слушай, может, ты денег кому должен? Скажи. Пустим шапку по кругу.
– Нет.
– Не пойму: ты что, к власти рвешься?
– Нет. Я хочу пойти на суд и превратить его в фарс.
– Что это за бред?
– Надо с этим что-то делать. Надо менять.
– Почему именно ты?
– А кто?
– Несколько дней в газетных заголовках – и все. Тебя забудут.
– А я это не для них, это я для себя.
– Ты просто трус. Тебя щелкнули по носу, а ты и сдулся. Сломался после первого же тычка.
– Это ты так считаешь.
– Я смотрю со стороны – и мне виднее. Ты перепутал театр с жизнью. Тебе дорог твой личный понт. Ты в образе.
– Нет. Нужно создать прецедент – и тогда они задумаются.
– Да никто на хер не задумается! Скажут – придурок! Старый клоун. А твои партийцы набьют твой труп опилками и устроят пляски у костра с барабанами и бубнами. Ты этого хочешь?
– Нет.
– Тогда чего ты хочешь?
– Справедливости.
– Справедливость – капризная баба. Она любит правых. А правда не у тех, кто правее, а у тех, кто сильнее.
– И что ты предлагаешь делать?
– Надо становиться сильным. И тогда настанет время твоей правды.
– А что сейчас?
– А сейчас тебе могут отрубить башку. Отдай им руку – и пойдем жить дальше.
– А как же потом жить?
– Ничего. Залижешь рану и будешь жить.
– Пошел ты на х.. с такой философией! Тебя наняли каэнбэшники, и ты выполняешь их заказ!
– Пошел ты сам на х..! Никто меня не нанимал! Я сам к ним пришел! Ты даже не знаешь, через что я прошел, чтобы попасть к тебе, идиот!
– Зачем? Теперь ты замарался, дол…б.
– Мне некогда было думать. Надо было тебя вытаскивать!
– Я тебя об этом не просил. Забирай свою колбасу и катись!
– Я без тебя не уеду…
– А я никуда не пойду! Спасибо. И вали отсюдова.
Снова пауза. Я отхожу к окну…
Что делать? С одной стороны, бездушная машина (опера, следователи, надзиратели), с другой – этот большой пацан, который сам лезет в петлю. Первые выполняют свою работу и лишь пожимают плечами: мол, что мы можем сделать? Второй, похоже, сшил себе расписной саван и теперь примеряет, любуется, как он будет в нем выглядеть. Потом…
– Между прочим, мне здесь нравится. Перловку дают. И потом – я везде
чувствую себя свободным.
– Только давай без патетики.
– Какая патетика? Вот смотри, я похудел.
– Болат, нужно умереть молодым, но сделать это надо как можно позднее…
Есть такая порода людей, которые не взрослеют и на которых все остальные ездят. А они и довольны тащить. И первыми в пекло, если надо, не задумываясь. И будут гореть синим пламенем, а те, что рядом, не станут тушить. Греться будут.
В Жанаозене, в городском департаменте КНБ я разговаривал с операми, знакомился с материалами уголовного дела и чувствовал себя как еврей, читающий труды Геббельса. На очередной странице мелькнула фраза из перехвата, которую произнес один из фигурантов дела и которую я запомнил: «… хорошо, что Атабаева посадили».
У Довлатова есть: «После коммунистов я терпеть не могу антикоммунистов».
Возможно, ошибаюсь, но я смотрю на эти вещи так: одна компашка предприимчивых людей бодается с другой за место под солнцем. А посередине, между ними, стираются в порошок легковерные, простодушные идеалисты.
Я не хожу на митинги. И не собираюсь. У меня на это времени нет. Я выражаю свои мысли другим способом. Художнику не место на нынешних баррикадах, искусственно сооружаемых политтехнологами. Если Художнику есть что сказать, он скажет это на своем языке, и ему не надо исходить слюной у каменных постаментов. Это не значит, что у художника не должно быть позиции. Она – позиция – должна быть несомненно. Своя. Не групповая. Группой только пионеры ходили. Или насильники. Если твое мнение совпадает с мнением той или иной партии, это не значит, что ты немедленно должен становиться членом этой партии. Художник должен находиться над схваткой, чтобы не терять остроты зрения. И это – его Видение – одинаково важно для всех противоборствующих сторон. А как только он залез в президиум, все, он уже не Художник. Он – участник. Разница большая.
Декабристы понимали это и всячески старались оградить Пушкина от прямого вмешательства в их деятельность. Так это – Декабристы! Аристократы духа. Интеллигенция в высшем понимании этого слова. Образованнейшая часть общества с невероятно высоким ощущением жертвенности. С кем из нынешних можно провести такую параллель?
Когда я вижу, как лазает по деревьям Амантай-кажи со своими разоблачительными простынями, когда мне попадаются на глаза крикливые заголовки оппозиционных изданий, я ловлю себя на мысли, что все это несет за собой ту же смысловую нагрузку, что и хабаровские агитки. Это одна и та же музыка, просто оркестранты разные. Что их объединяет? И там, и здесь звучит одинаково неважно. Фальши многовато. Разнятся лишь заказчики. В одном случае платит государство, то есть я со своим соседом. В другом – деньги поступают из-за рубежа. Дальше, на уровне исполнения, трудно требовать гражданской позиции. Там – солдаты. Они не думают. В итоге наблюдаешь вялотекущую возню за власть.
Бойцы с обеих сторон предлагают как минимум две правды. Первая – лубочная. Санкционированная правда официального ТВ. На другом полюсе – одинокая воинствующая правда телеканала «К+». Есть их печатные варианты: благонадежная «Казправда» и сермяжная «Республика». Но существует еще одна правда. Простая непридуманная жизнь. И эта правда имеет свое естественное лицо: много в ней плохого, немало и хорошего. Она живет своей жизнью и даже не подозревает, сколько красок тратится на ее макияж.
Я понимаю, отчего эти полуправды создают себе в подмогу подпорки в виде партий и объединений. Скопом легче. Стоит при этом учитывать, что для простого обывателя главная партия – это его семья. Он отстаивает ее интересы и кровно заинтересован в том, чтобы программа его партии осуществилась в полном объеме. Для этого ему нужно работать, получать достойное жалованье, растить детей и постараться дать им достойное образование. В партии обычного обывателя нет места лжи и шатким позициям. И он на многое пойдет ради своей партии. И он за то, чтобы в стране действовала разумная власть. Он кровно заинтересован в безопасности и стабильности. Он – за сильное государство, где действует разум правых. И хорошо бы, если правду все понимали одинаково. Но это, к сожалению, утопия.
Люди у нас в стране по большей части развращены и не верят власти. Почему? Потому что весь ее инструментарий свелся к невнятным бормотаниям отдельных идеологов или же, наоборот, лобовой, если не сказать тупой, пропаганде через дискредитировавшие себя средства массовой информации. В этом смысле Художники могли бы взять на себя роль тех самых мостов, посредников в диалоге, но власть не придумала ничего другого, как откреститься от неугомонных, забыть несговорчивых и купить слабовольных. В итоге у меня в телефоне оказалось всего три человека, которым я позвонил в первый день с вопросом: Слушай, Болата посадили, что делать будем?»
Честно говоря, я не удивился, когда его закрыли. Такой человек не может просто нравиться или не нравиться, устраивать или не устраивать. Его надо терпеть. Или любить. Иногда это почти одно и то же…
Короче, Атабаева изолировали от общества. А общество – от него. Следовательно он, как формулировали в следовательских протоколах – «социально вредный элемент». Он – опасен. Как же так получилось?
Мне понятно, почему органы решились на столь радикальные меры. У них были основания завести в отношении гражданина Атабаева уголовное дело и тащить его, больного, по этапу в июньскую жару через весь Казахстан … Но у меня не укладывается в голове одна простая вещь. Я не знал, что в жанаозенских событиях виноват Болат Атабаев. Я думал – другие…
На мой взгляд, заниматься политикой в Казахстане – все равно, что работать санитаром в хосписе: кругом неизлечимо больные люди и все обнадеживают друг друга несбыточными обещаниями. Атабаев говорил мне: «Политика всегда будет рядом, и ты никуда от нее не убежишь». Ну что ж, похоже, Болат- ага оказался прав. Я проиграл. Ну, а кто выиграл? Атабаев, что ли? Вряд ли.
Тогда кому это нужно было?
Никто не задумывался, почему Мустафа Шокай похоронен в Берлине? Почему Алихан Букейханов лежит в братской могиле в Бутово? Почему Аль-Фараби и Бейбарс нашли упокоение в Дамаске? Почему сотни, тысячи моих современников, казахи, выдающиеся ученые, математики, врачи, программисты, деятели культуры и искусства работают нынче под чужими флагами?.. Всюду по миру встречаются мне бывшие земляки. Многие из них одинаковы в своих печальных размышлениях: выбор свой они сделали не потому, что не смогли здесь ужиться, а потому, что страна не смогла ответить на их условия. Вот и уехали. Страна отказалась от их услуг. Она сама сделала за них свой выбор. По разным причинам. И что же получается? А получается грустно: наше Прошлое покоится на чужих кладбищах, а наше Настоящее томится в тюрьме.
Да, эту страну хочется любить, но уважать ее трудно. Не заслуживает она этого – Уважения. Поскольку она сама не уважает своих граждан. И они, пожалуй, тоже не заслуживают Уважения. Так что стоит задуматься: прежде чем повышать в стране рождаемость, нужно вначале понизить вырождаемость.
Есть такие семьи: не могут друг без друга, родня все-таки, но и вместе жить невмоготу. Кровь связывает. Но и через нее мы уже, оказывается, готовы переступить. (Какая-то гадина все-таки стала стрелять по своим). И пока я в Жанаозене читал материалы дела Атабаева, то поражался: как много в нем символических моментов, особенно в той его части, где жизнь – театр.
А вы знаете, что театр появился почти одновременно с демократией? В Древней Греции. Правда, демократия там была своеобразной. Впрочем, как и сами театры. К примеру, в одном из театров Ионии был особый ряд для одноруких воинов. Перед ними сажали лысых рабов, шлепая по лысинам которых воины могли аплодировать. Невольно напрашивается аналогия: контора не знала, как поступить с Атабаевым. В итоге закрыла, поскольку он сам это спровоцировал. Что же остается нам, зрителям? Аплодировать? Как тем воинам-калекам?
Можно спорить на тему политических взглядов Атабаева. Но никто, наверное, не будет оспаривать того факта, что Атабаев – явление в нашей культуре. Творцов у нас хватает. Я бы даже сказал – их много. А вот Личностей мало. Атабаев – талантливый художник. Он такой – один. Почему мы не считаемся с этим бесспорным обстоятельством? А оно – определяющее. Или у нас все так замечательно в театре? В искусстве? В культуре как таковой? У нас сейчас в ходу такие кодовые понятия, как благонадежность, лояльность, чинопочитание. А что делать, если он не такой, как все?
Не таких, как все, казнят. Это – правило. Оно подтверждалось всей историей человечества. Но дело в том, что на плаху таких людей мы ведем единой толпой, ибо не ведаем, что творим. Был, конечно, Сталин со своей паранойей. В нашем случае он не совсем подходит, но в связи с ним мне вспоминается другое театральное Имя.
Мейерхольд.
Режиссер-реформатор. Оригинальный постановщик. Так вот, Мейерхольд закончил свою жизнь в изоляторе. Его расстреляли 2 февраля 1940 года. Перед расстрелом долго пытали. Вот что он писал в своем письме товарищу Молотову: «…Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (…) боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток…» После трех недель допросов Всеволод Эмильевич подписал все нужные следствию показания…
Вспоминается жизнь и другого Большого режиссера – Каплера. Его судьбу я знаю подробно от своих учителей. Валерий Семенович Фрид учился у Алексея Яковлевича, потом «тянул срок» с ним в Инте, а потому знает многие детали каплеровского дела. Так вот, Люся (так называли Каплера друзья) был арестован в 1943-м, обвинен в связях с иностранцами и выслан на пять лет в Воркуту. На зоне работал фотографом. В 1948 году вернулся ненадолго в Москву, где вновь был арестован и отправлен в исправительно-трудовой лагерь.
Сколько их пропало! Носителей Знания. Просветителей. Сколько слов проговорено на эту тему, а что толку? Кто в итоге выиграл? Лишь упорно подтверждается старая истина: мирно живут лишь те, кому не за что драться. Вот за что дрался, например, Мухтар Ауэзов?
В декабре 1919 года он работал на должности заведующего Инородческим подотделом Управления областного ревкома. (Выходит, служил режиму?) В июле двадцатого его повысили до должности заведующего отделом. Казалось бы, чего еще, живи себе. Нет. В мае следующего Ауэзова арестовали – «за неприятие энергичных мер по проведению в жизнь мобилизации киргизского населения». После отсидки он вернулся и начал все с нуля. Дослужился до председателя Семипалатинского губисполкома. Очень хлебная должность по тем временам. Но вот мысли. Взгляды. Рефлексии. К тому же человек творческий. Пишет. Словом, Ауэзов оставил службу и стал публиковаться в журнале «Шолпан». Через некоторое время его исключили из партии большевиков – за «нарушение партдисциплины» и «проявления национализма». Начались преследования. Стали пропадать друзья и соратники. Потом памятное знакомство с Ильясом Джансугуровым, которого расстреляют в 1938 году «за шпионаж в пользу Японии». Не жизнь, а сплошной кошмар. А все – зачем? Ты же Художник. Занимайся своим делом и не вмешивайся.
Между прочим, Пушкин придерживался именно такой точки зрения. Невмешательства. Но его тоже, что называется, вовлекли, то есть подставили.
«Доброжелатели» сообщили властям, что у Пушкина есть «запретные тексты». Поэту грозила «исправительная» ссылка в Соловецкий монастырь. Но Пушкин, как мы знаем, был не дурак. Он сам явился к столичному генерал-губернатору М. А. Милорадовичу и добровольно сдал тексты запрещенных стихотворений. Благодаря этому (а также заступничеству Карамзина) весной 1820 года он отбыл в «мягкую», «воспитательную» ссылку на юг. Но любая ссылка, пусть и «мягкая», все одно – наказание. А в Петербурге бурлила жизнь. Декабристы собирались в тайные общества, вели разговоры на крамольные темы. Пушкин был близок со многими из них, переписывался с членами Северного общества. Впрочем, взгляды о месте Художника в обществе не разделял. Для поэтов-декабристов литература была «средством достижения политических целей». Для Пушкина она всегда оставалась таинственной областью «вдохновенья, звуков сладких и молитв».
Позднее, уже в Михайловском, до Пушкина дошла весть о подавлении восстания. Пять человек были повешены. 120 человек сосланы на каторгу. Среди них были его близкие лицейские друзья – Пущин и Кюхельбекер. Дело осложнялось еще и тем, что в бумагах почти каждого декабриста нашли произведения Пушкина, поэтому для его ареста были все основания. Но Николай I, зная о влиянии поэта на образованную часть общества, не пошел на это.
Подавленный жестокостью властей, Пушкин позже напишет: «Я презираю отечество мое с головы до ног…»
Большие Художники часто оказываются в центре политических склок, и такая печальная закономерность живет давно. Нередко им приходится делать непростой выбор между личными отношениями и гражданской позицией.
В рядах Алаш-Орды были и профессиональные политики, и Художники. Далеко не на все явления жизни они смотрели одинаково, хотя и дружили. Часто спорили, а иногда даже оказывались в разных окопах. В итоге проигрывали все. И за каждым значительным именем стояла своя история. Своя трагедия. Букейханов, Байтурсынов, Омаров, Кадырбаев, Дощанов, Муратбаев, Рыскулов, Сейфуллин, Шокай, Тынышпаев, Досмухамедов…
Список неполный. Их именами мы сейчас называем улицы своих городов. И я удивляюсь: почему мы вдруг стали так бережно относиться к нашей недавней истории, так бездумно относясь к истории настоящей? Почему нам так привычно уничтожать героев нынешних, чтобы наверняка возвеличить их потом? Почему «толпа хранит высокие слова, чтобы прочесть их с чувством над могилой»? Почему они нужны нам только мертвые?
Да, Атабаев – не подарок. Он не ужился ни в одном из наших «официальных» театров. Его многие не любят и не переваривают. Он слишком много знает и слишком много говорит. Но вот что писал Чаадаев в своих дневниках: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать».
У Атабаева, как назло, блестящее образование, и он это всякий раз демонстрирует. Германия наградила его медалью Гете. Он – первый казах, которому германское правительство официально присудило такую высокую награду. А что же мы? А мы совместными усилиями подвели его под монастырь. И арестовали за убеждения. Редко в наше время встретишь людей, сидящих за убеждения. Обычно у нас сажают воров и взяточников. Причем ворами у нас зачастую называют не тех, кто своровал, а тех, кто попался.
А потом произошло то, что знают все. И дальнейшее развитие событий окончательно утвердило меня в том, что правда имеет не очень высокую цену в нашем обществе. Обычно ее используют в качестве разменной монеты. И это – поразительно.
Мы вернулись с ним домой, и разговоры вокруг его возвращения перешли вдруг в плоскость базарных выяснений. А как его выпустили? Почему? Как такое могло произойти? Кто заставил Атабаева пойти на сделку с властями? Турсунов – агент КНБ? Атабаева завербовали, и он сдал всех остальных. Он продался…
Получается, что все эти петиции, все эти сборища и возгласы: ах, такого человека (!), такого режиссера (!), с таким здоровьем (!) запихали в зиндан, да как они посмели, царские сатрапы, куда смотрит мировая общественность; вся эта страстная божба – опять всего лишь повод пошуметь? Значит, он не нужен им на свободе? Он нужнее им там, под арестом? Нужна была жертва с именем? И пока Атабаев будет «шлюмкать тюремную баланду», они здесь будут водить хороводы с транспарантами, размахивать флагами и орать в мегафоны заготовленные кричалки? Сценарий сломался.
Я не говорю, что оппозиция не нужна. Она нужна. Она должна быть в этой стране, завешанной из конца в конец изображениями первого лица и его поющей арии дочери, в стране, погрязшей в коррупции и кумовстве, с удручающим уровнем образования и культуры, с низким потолком общественного сознания и общественного этикета. Да, оппозиция нужна.
Но не такая бестолковая – деструктивная, несерьезная, шутовская. Даже если представить, что ей вдруг дать порулить, то, думаю, через месяц-другой они перегрызутся за портфели. Так что ничего толкового из этой затеи не выйдет. Нет там никакого единства, а есть чьи-то уязвленные амбиции. Мало там таких, кто по-настоящему болеет за этих шестнадцать миллионов. Не случайно многие деятели оппозиции постепенно перешли на сторону власти. Значит ли это, что они предали Идею? Не исключено. Но, полагаю, можно допустить и обратное: человек понял, что ошибся и оказался не с теми. Он понял, что в этой беспомощной компании мало чего добьешься, и пошел в другую. Там он нужнее и пользы принесет больше. Кому – себе или власти – это уже вопрос другой.
Я лично сторонюсь политики. Я терпеть ее не могу. Но, оказывается, даже Пушкин заблуждался: невозможно все время бежать от политики. Поэтому мне остается лишь обратиться к соратникам Атабаева, к оппозиционерам всех мастей и оттенков, ну и заодно к силовикам – следователям, оперативникам, прокурорам. Ко всем тем, кто в этом деле оказался по разную сторону баррикад: «Оставьте Атабаева. Дайте ему заняться тем, чем он должен заниматься в первую очередь. Он еще пригодится всем вам».
Что касается всего остального, то вы, наверное, думаете: вот, мол, свалил все в кучу – и древние греки тут, и Пушкин, и Алаш-Орда. Причем здесь мы?
А притом, что ничего не изменилось со времен тех самых греков. Мы забыли, что Власть и Художник – это вечное противостояние. Такова природа вещей. При обязательном условии – что это Настоящий художник, а не прислужник. И не надо его поджигать, он сам порох. Его самый верный соратник – одиночество, а к нему партбилет не прилагается.
У хана всегда был рядом акын. Жырау. Поэт. Который мог и должен был говорить правителю правду. Иногда за это награждали. Случалось – казнили. В зависимости от мудрости самого хана.
Мне не хочется употреблять выражений, что называется, «с запашком». Как то: «кровавый режим», «политические репрессии», «монархическая клептократия»… Не стоит нагнетать. И я не собираюсь апеллировать к Западу – им нет до нас никакого дела. У них по любому поводу свои расчеты. Но факт остается фактом: если в стране сажают в тюрьму большого Художника, значит не все в порядке в этой стране. И в этом нельзя винить только одну сторону. И я не хочу, чтобы казахская история до Назарбаева выглядела как жоктау с перерывами на юбилеи, а после превратилась в одно уголовное дело. Я хочу, чтобы сбылась программа обыкновенного казахстанского обывателя. Я хочу, чтобы Государство научилось его уважать и ценить. Тогда есть шансы, что он ответит Ему тем же. Пока же нам далеко до таких взаимоуважительных отношений.
Что касается места и дела Художника, то оно может быть где угодно: под запретом, на полке, в архивах, под сукном… Но я твердо знаю одно: нельзя лишать Художника свободы.
Ермек Турсунов, кинорежиссер
источник: guljan.org
